Операция "Кеннеди" (СИ)

XI

На чтение статьи у нас ушел почти час. В состоянии полного шока мы спустились в гостиную и расселись по своим прежним местам. Леня поторопился наполнить рюмки. Мы оба посмотрели на Гарика. По старшинству и по должности слово было за ним. Гарик должен был высказать свое мнение и дать руководящие указания.

— Ну вот что, — Гарик поморщился и потер пальцами седые виски. — О том, что всем до поры до времени держать язык за зубами, это, я надеюсь, вы и сами понимаете. То, что прислал Матвей, — это, конечно, бомба. И хотя последствия взрыва сейчас не может оценить никто, наш долг эту бомбу взорвать. Журналистский долг и долг перед Матвеем.

Гарик поднял наполненную рюмку:

— Ну, за Матвея, за его память, пусть земля ему будет пухом.

Я почувствовал, что сейчас опять зайдусь в рыданиях. Только не здесь, сказал я себе. Здесь мы будем обсуждать деловую сторону, а плакать ты будешь в другом месте. Терпи, сука!

Я влил в себя водку и потянулся вилкой за выложенным на блюде сервелатом. Все выпитое за вчерашний день и сегодняшнюю ночь начало подкатывать к горлу. Судорожно проглотив кусок колбасы, я запил его соком и повернулся к Гарику:

— Георгий Соломонович, значит, мы с этим в воскресенье выходим?

— Хотелось бы, конечно. Но, боюсь, не получится. Придется это дело отложить до понедельника.

— Почему до понедельника?

— Такую статью мы не можем дать раньше "Мевасера", не можем поперед батьки в пекло. А Шайке Алон уехал в Каир наблюдать, как Барак с Асадом ручкаться будут. Вернется только в субботу ночью. Без него решение о публикации в "Мевасере" никто на себя не возьмет.

Гарик встал с кресла и подошел к камину. С минуту он не отрываясь смотрел на огонь, потом перевел взгляд своих колючих глаз на меня:

— Сможешь за субботу перевести статью на иврит?

— О чем разговор!

— Когда у тебя кончается увольнительная?

Смотри ты, помнит, что я в армии!

— В воскресенье и кончается...

— Я договорюсь для тебя о встрече с Шайке у него в редакции в девять утра в воскресенье. Успеешь перед армией завезти ему перевод?

— В принципе, я в девять уже должен быть на базе, но для такого дела можно и опоздать. Хоть и нежелательно. А почему так важно, чтобы именно я отвез Шайке перевод статьи? Я могу в субботу вечером забросить его вам домой, а в Тель-Авиве любого пошлете, чтобы отнес.

— Мы с Комаром с утра заняты. А посвящать в эту историю посторонних раньше времени я не хочу. Можно было бы отправить с посыльным, но это ненадежно: иди знай, к кому оно может попасть. Потом, у Шайке могут возникнуть вопросы, предложения, возражения — не знаю, что. Короче, надо, чтобы ты лично с ним все обсудил и обо всем договорился. Ну так как, сможешь?

— Будет cде.

Гарик проводил меня до дверей и вышел вместе со мной на крыльцо.

— До свидания, Георгий Соломонович, — попрощался я и начал спускаться по ступенькам. Гарик не отозвался. Я обернулся и увидел, что он стоит, засунув руки в карманы, и сосредоточенно смотрит куда-то в сторону. Наверное, даже не слышал меня. Я хотел было развернуться и идти дальше, но Гарик вдруг заговорил:

— Статью Матвея внимательно прочел?

— Да вроде — да.

— Не хочу тебя пугать, но, думаю, ты и сам понимаешь, что те, кто убил Матвея в Гонконге, охотились именно за статьей...

— Я знаю, что вы хотите сказать: что теперь они будут охотиться за мной и за вами. Я тоже подумал об этом. На самом деле, не будут. Если бы они считали, что он успел передать свой материал, им не нужно было бы его убивать. В конце концов, они же не маньяки какие-то, а... люди на службе.

— Не знаю, — Гарик нахмурился. — Может, ты и прав. Но все-равно прошу тебя: зря не подставляйся. Будь здоров!

Он резко повернулся и зашел в дом. Дверь за ним закрылась. Я остался стоять на лестнице еще с минуту, пытаясь собраться с мыслями. Посмотрел на часы: 4:37. Алина. Последний час я уговаривал себя, что можно сказать ей и по телефону. Теперь я понял, что по телефону никак не смогу. А кроме того, я должен и хочу быть сейчас с ней.

XII

В единственном окне алининой каморки горел свет. Я помолился: "Господи, хоть бы она была одна!", и нажал на кнопку звонка. Алина открыла сразу, не спросив кто. На ней было желтое кимоно, расшитое чайными розами. Она сначала посмотрела на меня отсутствующим взглядом, потом вдруг улыбнулась своей самой лучшей, самой теплой улыбкой и, протянув руку, погладила меня по щеке:

— Я уже и не ждала, что придешь. Замерз? — Она взяла меня за рукав пальто и провела в комнату. — А мне не спится чего-то. Такая, знаешь, тоска. Вот, — она махнула рукой на лежащую на диване раскрытую книгу, — Ремарка стала перечитывать, "Три товарища"...

Алина замолчала и внимательно посмотрела мне в лицо:

— Знаешь, ты ужасно выглядишь. Тебе нужны чашка кофе, рюмка бренди и женская ласка. Кажется, все это у меня найдется...

— Алина...

— Что, милый?

— Нет, ничего... Скажи, а до какого места ты дочитала?

— Ой, до грустного. Там, где Готфрида убивают, помнишь? Как хорошо, что ты пришел! Мне было так одиноко. Садись, я буду за тобой ухаживать.

Алина включила чайник и стала доставать из шкафчика посуду. Я сел на диван, закурил и подумал о том, что не должен поддаваться соблазну и проводить параллели между нами и до стерильности надуманными героями Ремарка, ведущими себя, как какие-нибудь рыцари Круглого стола. У Ремарка — сказка, утопия, а наша непотребная жизнь вряд ли подходит для описания в сентиментальном романе. Нет, не похожи мы на героев Ремарка, скорее — на персонажей Достоевского, со всеми их вывертами...

— Сколько тебе сахара? — Алина поставила рядом со мной на диване поднос с кофе и бренди. — Ах, да чего я спрашиваю, я же помню. Две ложки, правильно?

Я кивнул. Алина положила мне в стакан сахар и стала его размешивать. Не прерывая своего занятия, она спросила:

— Так ты мне расскажешь, что произошло?

Я молчал.

— Ладно, не рассказывай.

Алина продолжала размешивать в стакане давно уже растворившийся сахар и одновременно тихонько покачивалась всем корпусом. Мы оба молчали. Наконец, я почувствовал, что больше не могу этого выдержать.

— Алина...

— Не надо, Илья, милый, не надо! Я все знаю, я все поняла, я догадалась, когда ты только вошел, но мне так хотелось, чтобы это было неправдой! Чтобы этого не было! Я ведь, Илюшенька, я ведь уже два дня, как знаю, — она села на ковер перед диваном и обхватила мои колени. — Скажи мне, в среду? Ведь в среду? Я наклонил голову.

— Господи! Ну зачем я ведьма такая!

* * *

Когда у нас кончились слезы, мы заснули как были, в неловких позах на узком диванчике. Я проснулся в полдень от страшной головной боли, сухости во рту и ломоты в затекшей спине. Стараясь не разбудить Алину, я осторожно спустил ноги с дивана, встал и со стоном потянулся. Алина тут же открыла глаза.

— Знаешь, Илья, — тихо сказала она таким голосом, как будто не засыпала ни на минуту, — я думаю, что нам стоит пойти в Старый Город.

Она была права. Оставаться в четырех стенах замкнутыми друг на друга было больше немыслимо: мы просто сошли бы с ума. Надо было как-то встряхнуться, куда-то пойти. Более подходящее место, чем Старый Город, с его пестротой, шумом, толпой, трудно было придумать. Мы потеряемся в кривых вавилонах его улиц, сольемся с его базарами, дадим гортанным крикам торговцев и терпким сумбурным запахам оглушить себя так, что на время затупим, забудем, вздохнем. А передышка нам нужна.

XIII

Мне чудом удалось найти место для парковки недалеко от башни Давида, сразу за зданием полиции, в начале крытой части улицы Армянской патриархии. Машину пришлось притереть почти вплотную к стене, так что выйти я мог только с алининой стороны. Я захлопнул дверцу, взял Алину за руку, и мы отправились гулять по городу, по которому ходили сотни раз и всеми составами, какие только позволяют выстроить из нашей компании законы комбинаторики: втроем, парами, поодиночке. Прогулки заканчивались обычно в Мусульманском квартале, в знаменитой своим хумусом харчевне Абу Шукри.