Убить Зверстра

— Думаю, первые дни ее состояние не было таким тяжелым. Пока детей не предали земле, она ощущала их рядом, не принимая факт смерти. А вот после этого, потеряв возможность заботиться о них, даже мертвых, впала в ступор. Это тяжелое состояние, но спасительное, ибо означает, что нервная система затормозила сползание сознания в сумасшествие.

— Остановилась на грани.

— Да. И только когда она начнет плакать или вспоминать вслух, рассказывать о детях, тогда можно будет сказать, что дело идет на поправку: свершившийся факт осознан, освоен умом и начинается адаптация к новой действительности. Во многом это зависит и от нас, как от ближайшего ее окружения на этом этапе.

Когда она проснулась, было уже темно, и не обнаружив возле себя живых людей, Елена Моисеевна пронзительно и страшно закричала. Мы поспешили в палату. С этого дня и все последующие семь, которые нам оставалось провести в больнице, по ночам у нас горел ночник. Спящую Сухареву мы больше не оставляли одну.

За день до нашей выписки с ней произошла перемена, о которой говорила Ясенева. Елена Моисеевна, правда, не плакала, но, раскачиваясь из стороны в сторону и кивая головой, будто утверждая что-то, причитала:

— Мальчики мои, зачем же я вас пустила на свет? Родненькие мои, какие муки вы приняли.

В последнюю ночь мы проговорили до рассвета. Елена Моисеевна вспоминала свою жизнь и рассказывала, рассказывала. Ясенева только успевала незаметно менять кассеты в диктофоне. Я понимаю, что у нее выработалась журналистская привычка слушать людей с включенным диктофоном. Но зачем это ей понадобилось в данном случае, понять не могла.

Часа в четыре утра она предложила подремать.

— Вот и вы от меня уходите, — обреченно сказала Сухарева.

— Напротив, теперь мы всегда будем вместе с вами.

— Это все — слова, они не изменяют фактов.

— Но помогают осознать и принять свершившееся, — уточнила Ясенева. — Но мои слова не пустые. Я буду навещать вас.

— Что же я без них буду делать? — снова запричитала Сухарева.

— Жить. Жить и не думать ни о чем ином. Бог вам послал Игоря Сергеевича, о нем и думайте.

— Вы мне обещали сделать подарок, — напомнила Сухарева, превратившаяся в маленького ребенка.

— И выполню свое обещание. Но для этого вам надо поправиться. Я выполню его, не сомневайтесь.

— Это будет не скоро, — бедной Сухаревой хотелось ухватиться за жизнь.

— я постараюсь сделать его как можно быстрее. Не все от меня зависит, но действовать я начну уже завтра.

Нам удалось поспать часа три. А затем настало утро с обычными заботами, но в этих стенах они нас уже не касались. Оформив бумаги и сдав белье, мы вышли на улицу, где нас ждал Павел Семенович.

Сияло мартовское солнце, в его лучах серебрились кристаллики влаги, взвешенные в морозном воздухе. От низкой температуры обнаженные руки прилипали к металлическим предметам, слипался нос, и из него вместо пара вылетали потоки белых мелких снежинок.

Однако это были первые дни весны. Спустя неделю мороз ослаб, разразившись сильными снегопадами. Крупные густые хлопья неторопливо слетали с неба и приземлялись. Длилось это с небольшими перерывами почти до конца месяца.

Я немного забежала вперед, потому что события этих дней прошли мимо меня.

В магазине скопилось много неотложной работы. Я должна была познакомиться с новыми поступлениями, рассовать их по местам, потому что Валентина свалила все в кучу, пришпандорив к ней надпись: «Новинки». Она не успевала кодировать книги и вводить новые коды в кассовый аппарат, а также выводить оттуда то, что продалось. Как диверсант, заготовила бомбочку под Ясеневу и приманочку для налоговиков.

Настя из-за нашего отсутствия вынуждена была целыми днями находиться в торговом зале, подстраховывать Валентину, и развела повсюду пыль-пылищу несусветную, а по углам — паутину.

У нас был еще бухгалтер — Марина Ивановна Сац — вечно озабоченная своей работой. Ее сетования на то, что много времени уходит на налаживание внешних связей, на отслеживание перемен в законодательстве было слушать да не переслушать. Лично на меня бухгалтерия наводит скуку. От одних только терминов можно с ума сойти, легче выучить английский язык, чем ее термины.

— Восемнадцать видов налогов! — трагически восклицала Марина Ивановна в конце каждого квартала.

Был еще и директор магазина — Вера Васильевна Роща — жертвовавшая своей жизнью ради наших добрых отношений с ЖЭКом, обслуживающими и контролирующими конторами: зеленстроем, экологической милицией, пожарной инспекцией, санстанцией. Я не говорю уже о тех, кого к ночи не поминают. Толку от нее было чуть, если забыть на минуточку, что она обеспечивала нам относительное спокойствие в работе.

Я боюсь накаркать и никогда не произношу этого вслух, но на бумаге признаюсь, что Валентина, я и Ясенева занимаемся в магазине самой приятной работой — книгами и покупателями. Все! — никаких паразитов на нашу голову.

Что касается марта, то Ясеневу можно было бы смело опустить из этого списка, потому что в магазин она приходила редко и в основном тогда, когда ее никто не ждал. Она писала стихи. Однажды такой же март застал ее… Нет-нет-нет, все сначала: однажды такой же март она застала в Москве.

Живу у кромки синей тишины.

Твои шаги все четче мне слышны,

Сквозь мерехтящий от снежинок свет

Знакомый различаю силуэт.

Сейчас приблизишься, сейчас, сейчас…

И будет праздник губ и праздник глаз.

Я счета дням и мартам не веду:

Ты все идешь, а я — стою и жду.

Обычно она читает стихи с листа, держащего в левой руке, на носу — очки. Правой, свободной рукой — иллюстрирует состояние души, жестикулируя сдержанно, но трогательно. При чтении голос ее немного садится, становится глухим, с надрывной хрипотцой не от интонаций или актерских приемов чтения, а от сдерживаемого волнения, глаза становятся темными и бездонными. Даже странно, что светлые ее глаза, напоминающие ряску на сельском пруду, могут становиться двумя омутами в морской пучине.

Ах, март!

— Пятница, — почему-то вслух произнесла я.

Да, сегодня была пятница, и, что немаловажно, — мартовская. Этот день недели я вообще любила как предвратие чего-то приятного. Наверное, в этом сказывалось затянувшееся детство или память о нем. Ведь когда-то мои пятницы наполнялись ожиданием и предвкушением выходных дней, планированием вместе с родителями наших скромных развлечений и подготовкой к ним.

Но сетовать причин не было — и теперь был тот самый заветный день недели, который вдобавок сулил скорое (уже не обманешь меня, зима) тепло. И кое-что из былых роскошеств, а именно — субботу, дивный праздник, ибо я знала, что завтра родители будут свободны от работы, и, значит, я вернусь домой на все готовенькое как человек, усердным трудом заработавший право пофилонить от домашних дел.

Я послонялась по пустому торговому залу, натыкаясь глазами на книги, чинно-важно стоящие на полках корешками к читателям. Иногда эти застывшие миры казались мне солдатами, стерегущими тут покой Ясеневой, именно ради этого намертво вставшими между нею и беспокойным племенем покупателей, а пуще того — проверяющих всех мастей. По отношению к последним, правда, термин «беспокойный» представлялся неуклюжей попыткой сделать им комплимент, что при определенном угле зрения граничило с издевкой. В самом деле, вы же не придумаете называть чеченских террористов «беспокойным племенем». Как бы после этого вы выглядели со стороны? А им от этого станет кисло, будто вы хотите заподозрить их в потере квалификации, да и вам сделается не по себе то ли от показной дерзости, то ли от дебильного непонимания людей, если отбросить подозрения в вашем подхалимстве, конечно.

Хотя, чего там миндальничать, — эти простодушные бандиты, бегающие с бомбами по городам и селам, приносящие много слез и горя, тем не менее просто дети по сравнению, например, с налоговиками. Ведь принцип у них один: убей того, к кому тебя послали. Но дети есть дети, шалят безыскусно: где-то постреляют и удерут, куда-то исподтишка взрывчатку сунут и затаятся в надежде увидеть, что-то оно теперь станется. Другие, глядишь, кого-то в заложники возьмут и рисуются вместе с ним на всех телеэкранах, довольные своей выдумкой: открытость намерений, чистосердечие заверений, никаких подтекстов и двусмысленностей.