Убить Зверстра

— Жанна Львовна, меня зовут Ира.

— Очень приятно, Ирочка, — заулыбалась она.

— У меня к вам просьба.

— Да?

— Я о Ясеневой…— я замялась.

— Говори.

— Она опасно больна. Каждый день может стать для нее последним. Хуже всего то, что в ее болезни виноваты люди — понимаете? — мы все. Поэтому тут стараются…

— Не огорчать ее, — закончила она вместо меня. — Я уже поняла это. А что с ней?

— По гороскопу она — Рак.

— О, господи!

— Нет, не то, — успокоила я донельзя отзывчивую товарку.

— Так, — не на шутку сосредоточилась Дубинская.

— Сейчас с нее словно сняли защитный панцирь и заставили жить без него.

— Нервы? — спросила Дубинская, и я кивнула, закусив нижнюю губу, что по моим представлениям должно было усилить восприятие сообщаемой мною информации. — Бедная.

Я расслабилась и мило улыбнулась:

— Может, я могу быть вам чем-нибудь полезна? Вы не стесняйтесь. Я в детстве мечтала стать врачом, да вот не получилось, в институт не попала. А с больными люблю возиться. Приятно, когда чувствуешь себя кому-то нужной.

Когда в палату вернулась Ясенева, мы с Жанной Львовной пили чай и поверяли друг другу сокровенные недуги.

***

Свидетельницей или участницей второго совещания по спасению Ясеневой я не была и знаю, о чем там шла речь, лишь из ее слов. Может, в моем изложении этот рассказ кому-то покажется суховатым, я же не поэтесса, а может, наоборот, — маленько привру ненароком. Не взыщите, выходит, такой у меня индивидуальный стиль.

— Такая прелесть иметь подругу-врача, — призналась Ясенева, когда мы остались вдвоем.

— Неужели? — я язвила, потому что не понимала, какие еще этот факт имеет преимущества, кроме очевидных. — Боюсь предположить, что от нас заберут бабу Ягу, — это я так условно назвала новую соседку, хотя она оказалась нормальной женщиной. А перед приходом к нам перепсиховала из-за того, что ее дочь буквально на глазах подцепила подозрительного хахаля. Кого же красит беспокойство?

— Наоборот, нас заберут от нее, — успокоила меня Ясенева.

Тем временем я сама догадалась: нас переводят в четвертую — двухместную — палату, где вчера освободились обе койки. Ясенева, видя, что мне объяснять не надо, уже потирала ладошки:

— Ветер на улице поменял направление, и теперь там тепленько.

— Вам же все время жарко, — напомнила я.

— Жарко, но неуютно. А когда тепло, то уютнее, — она озорно подмигнула мне. — И мышей нет.

— О! — не сдержала я возглас удивления. — А как же воспоминания детства, вхождение в поэтический образ и ощущение материала?

— Вспомнила, вошла, ощутила. Хватит.

— Вы именно в этом смысле радовались, что имеете подругу-врача?

— Нет, конечно. Слушай, не перебивай меня. Тут такое дело, а ты…

— Уже! — посерьезнела я, сидя вытянувшись, словно изображала солдата перед командиром.

— Итак, состоялась наша вторая встреча-совещание, — начала она свой рассказ.

— Без меня, — уточнила я на всякий случай, чтобы освежить в ее памяти мысль о необходимости детального изложения событий. Я ведь знаю, что мне предстоит та еще работенка, а без знания деталей успешно задание не выполнишь, даже по самым добросовестным инструкциям.

— Именно, но мне полезно повторить все сначала, чтобы взглянуть на ситуацию со стороны.

Из ее рассказа выходило, что Гоголева, выслушав содержание тревожного сна Ясеневой, ничего нового, ошеломляюще понятного не сказала.

— Это ассоциативный сон, — был ее вердикт. — Накануне болезни ты получила двойной стресс: первый — оттого, что Ирина чуть не угодила под машину, и второй — от созерцания чужого инсульта, разыгравшегося на улице. Это произвело на тебя тягостное впечатление, нагрузило эмоционально. В результате, — продолжала логическую цепь причин и следствий Гоголева, — ты потеряла сон и по привычке свою бессонницу посвятила незабвенному Мастеру. Ты смотрела в окно на ночное небо, размышляла о вечности жизни вообще, о бренности человека в частности, сожалела, что годы уходят, а вы остаетесь далеко друг от друга — другими словами, наводила на себя грусть, не заботясь о напряженных до предела нервах. В итоге почувствовала приближение приступа: твои физические возможности по переработке внешних воздействий опять отставали от мощности их потока, сознание начало зашкаливать. И тут ты пустилась в поиски причин надвигающегося недомогания: вбила себе в голову, что они связаны с чьим-то несчастьем. Хотя по большому счету так оно и есть. Но об Ирине и этой старушке на улице ты напрочь забыла. А вот надуманное беспокойство о Мастере сыграло сложную роль: с одной стороны, оно отвлекло тебя от полученных впечатлений и, вроде бы, амортизировало запредельные нагрузки, а с другой, — продлило процесс тревожного возбуждения, переведя его в тлеющий, изматывающий режим. И ты получила то, что заработала. Но подсознание вычислило твое заблуждение и во сне подсказало конкретный повод к болезни. Оно подсунуло тебе образ старухи, мол, вот чем ты перегрузилась эмоционально. Более того, там, в подкорке, сохранился след ее слов, обращенных к тебе. Ты, человек нравственный, восприняла это как установку, что должна выполнить ее просьбу. Но так как твое сознание было занято Мастером, то есть ошибочной фигурой болезни, то подсознание в виде сна напомнило тебе об исполнении морального долга. Вот и занимайся этим. О чем она тебя просила?

— Дословно: передай, что он там. И остальное — в том же роде. При этом отдала мне рецепт, — Дарья Петровна протянула его подруге.

Гоголева долго крутила в руках измызганный клочок бумаги.

— Шестнадцать лет, — размышляла вслух. — Да, по возрасту, как ты мне ее описала, он может быть ее внуком от поздних детей или правнуком — от ранних. Ясно, что мальчик болеет. И если он остался дома один, то, естественно, она просила помочь ему.

— А вдруг хуже того — лежит дома больной старик, ее муж, и она просила передать мальчику, что он там. Старуха не договаривала, где там. Видимо, считала это само собой понятным — дома. Она силилась подчеркнуть, что он там один , но на это у нее не хватило сил.

— Да. в любом случае она указывала нам на этого юношу — И. Я. Васюту. Вот тебе и надо его найти.

— А ты уточни вопрос о старухе, авось она жива. Потом уж займемся мальчишкой, это я беру на себя.

— Годится, — согласилась Гоголева с предложенным распределением обязанностей.

Они еще поговорили о том, о сем, посудачили о мужьях, жалея их, каждая на свой лад. Гоголева приготовила кофе, предложив подруге облизаться, — тонизирующие напитки ей были надолго противопоказаны. А потом сжалилась и взамен налила полстакана теплой, выдохшейся минералки.

— Твоя статистика наблюдений над собой абсолютно верна — ты реагировала на переизбыток информации, то есть на сумму своих возбуждений, а возникали они у тебя из-за пустяков, которые ты сознанием в расчет не принимала, как не принимает их в расчет всякий здоровый организм. Такая себе инерция ощущений по ничтожным поводам, только ведь ты-то — больна, и тебе не много надо, чтобы возникла вегетативная буря. Но я хочу сказать другое: твои приступы свидетельствуют не о том, что кому-то предстоит пережить неприятности, а о твоей трактовке наблюдаемых тобою чужих проблем.

— Да-а, а теперь ты меня гасишь сибазоно-седуксенами, — сказала Ясенева. — Но у меня хоть голова перестала кружиться, а то я и ходить не могла.

— В медицине не существует такого понятия, но я рискну его сформулировать. По-моему, у тебя возбуждение не столько глубокое, снимаемое пресловутым аминазином — почему, кстати, я тебе его и не назначаю, — сколько глобальное, оно охватывает не только спящие в нормальном состоянии участки коры, но и подкорку. Волнуется подсознание, понимаешь? Как море в бурю. Отсюда и повышенная интуиция, озарения, предчувствия. Только ты не спеши радоваться. Я понимаю, что такое состояние благотворно сказывается на творчестве, но само по себе оно истощает организм, а ты еще нагружаешь его работой, эксплуатируешь собственную болезнь.