Убить Зверстра

— Замолчи! — тотчас откликнулась Дарья Петровна. — Ты этого не понимаешь, так не лезь.

— Да куда уж мне понимать! Я только вытаскивать вас из ваших благородных инсультов да инфарктов должна, дерьмо разгребать. А понимать и лезть — нет, это нам нельзя. Так вот, милая моя, скажи спасибо папе с мамой, что дали тебе такие сосуды — гладкие да прочные. Лежать бы тебе уже давно там, — Гоголева показала рукой куда-то за окно. — У тебя в ночь с одиннадцатого на двенадцатое четко был запрограммирован инсульт мозга. Четко! Спасли сосуды, выдержали. Не дай Бог ты еще раз так вляпаешься, и тебе конец.

***

Мне никогда не стать похожей на них. Я смотрела на этих женщин и думала, что мир именно на таких и держится: умных, мужественных, самостоятельных, не боящихся правды, учитывающих в каждом поступке и слове свою силу и слабость. Разве они могли проиграть?

Во мне зрела уверенность, что я присутствую при чем-то более важном, чем обсуждение здоровья моей шефини, чем подведение их жизненных итогов на данный момент времени. Здесь начиналось что-то качественно новое и значимое.

— Спасибо, — прервала молчание Ясенева. — Вот ты и ответила на мой вопрос. А теперь поговорим спокойно, — она подняла руку в предупреждающем жесте, останавливая готовую воспротивиться Гоголеву. — Все твои рекомендации, все установки, советы обязуюсь исполнять принципиально и пунктуально. Это важные дела. Далее. Спасибо тебе, дорогая, что ты волнуешься о моем муже. В эти слова я вкладываю всю сердечность, на которую способна. Давай обойдемся ими и не будем больше размениваться на пустые признания. Ведь мы понимаем и высоко ценим друг друга и без этого, верно?

Гоголева кивнула. Она внимательно наблюдала за Ясеневой, впитывая широко открытыми глазами, навострившимся слухом, осязанием воздушных потоков не только ее слова, но и то, что жило за ними, что еще только зрело в ее потревоженном уме, формируясь в интерпретационные образы. Она изначально понимала Дарью Петровну. Своей профессиональной прозорливостью считывала выплески из ее подсознания той информации, которая, словно пар, подымалась над океаном неосознанного. Эта информация по межматериальным связям просачивалась в орган, способный отобразить ее, трансформировать в понятия, в причинно-следственные зависимости. Из желеобразных глубин мозга она доставлялась на его поверхность и дозревала там, на извилистой, изрезанной углублениями поверхности до понимания и конкретного знания.

Момент, когда Ясенева определяла словами то, что наплывало на ее ум зашифрованными символами предзнания, совпадал с моментом, когда о том успевала догадаться Гоголева.

— Верно, — автоматически повторила Елизавета Климовна. — Ты ищешь причины стресса? Я вижу.

— Не только. Помнишь, ведь это у меня не первый криз?

— Помню, но предыдущий был легче, гораздо легче.

— И тем не менее я его перенесла очень тяжело. Он на несколько лет привязал меня к дому. Я не выходила…

— это озадачивало меня, — не спуская пристального взгляда с Ясеневой, сказала Гоголева. — Мне казалось, что ты в дополнение к основной болезни приобрела фобию. В тебе зафиксировался страх повторного криза, ты начала бояться всего, что связывалось с памятью о нем: толпы, транспорта, тепла, солнца, одиночества. При малейших признаках этих факторов ты впадала в панику и тем самым провоцировала новые судороги и срыв равновесия в нервной системе.

— Может и так. Во всяком случае, твои выводы о панике и механизмах ее воздействия на меня звучат убедительно. Только паника возникала не от того, о чем ты говоришь, не от перечисленных тобой факторов.

— А больше ей возникать не из чего, если верен вывод о зафиксированном страхе.

— Значит, вывод этот не верен. И никакой фобии у меня нет.

— Как врач, я не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Попытаюсь объяснить, хотя мне и самой не многое понятно.

— Итак…

— Итак, приступов по типу того, что случился в ночь с одиннадцатого на двенадцатое, у меня было несколько. Все они случились после первого, внезапного, из которого ты меня вытаскивала. Ты сейчас упоминала о нем. Так вот, все эти приступы были, во-первых, неизмеримо более легкими, а во-вторых, ты, спасибо тебе, научила меня вовремя их купировать. Но есть еще и «в-третьих»: я стала предчувствовать их приближение и поэтому снимала их еще на подходе, когда мое состояние не доходило до критического.

— Но это же прекрасно!

— Ага, только лучше бы их вовсе не было.

— Подожди, как же ты тогда не почувствовала приближение этого, последнего, что вновь привел тебя сюда?

— В том-то и дело, что почувствовала и даже очень старательно пыталась предупредить.

— Странно.

— Я тоже вначале думала, что меня беспокоит одиночество в доме или в толпе, духота, солнце. Но на этот раз я была не одна, не было жарко и душно, даже не было сильного стресса.

— Но что-то же было?

— Были неприятные впечатления. Ира, — обратилась она ко мне. — Расскажи, что случилось накануне, десятого числа.

Я постаралась вспомнить, рассказала события вечера, не позабыв о больной на улице, о «скорой помощи» и, выговорившись, замолчала.

— Это не все. Меня не оставляет ощущение, что это не все. Я тоже перебирала события в том же порядке, что и ты сейчас, но ощущение не уходит. Значит, было еще что-то, о чем мы забыли, не придаем ему значения.

— Ничего больше не было. День прошел, как всегда, ничем не отличался от других, — настаивала я на своем.

Ясенева молчала абсолютно беспомощно, но был в том молчании укор мне, упрямое несогласие с моей безаппеляционностью

— Может быть, необычные покупатели, проверяющие? — предположила Гоголева.

— Нет-нет… — Ясенева силилась за что-то зацепиться и чуть не плакала оттого, что не находила, за что.

— Мы, как всегда, читали газету, обсуждали новости, болтали, — снова вспоминала я, добавив теперь даже типичные, а не отличительные детали дня.

— Что было в газете? — с надеждой вскинулась Гоголева.

— Да что и всегда, чернуха разная. Я прочитала только криминальную хронику о маньяке и все.

— Это могло тебя задеть? — спросила Гоголева, обращаясь к Ясеневой.

— Могло, конечно. Разве такое пропустишь мимо души? Но это не первая публикация о маньяке и я к этой теме уже притерпелась, — Ясенева сморщила нос и отрицательно покачала пальчиком. — Нет, она меня не могла задеть больше, чем любая другая новость.

— Что же тогда?

— Понимаешь, — медленно начала говорить Дарья Петровна. — Создается впечатление, что у меня появился еще один орган чувств. Нет, — постаралась она опередить недоумение Елизаветы Климовны, — не в буквальном смысле, конечно. Но… только не смейся, отнесись к этому творчески, поищи…

— Да говори ты, не телись!

— Я предчувствую несчастья! — в тон ей громко и прямо отчеканила Ясенева. — И это предчувствие протекает во мне болезнью. Причем, чем больше размер несчастья, тем тяжелее протекает мой приступ.

— Сейчас столько беды в мире, что ты бы умерла, Дарья, — сочувственно покачала головой Гоголева. — Думаю, ты заблуждаешься.

— Я не утверждаю, что абсолютно все беды отражаются на мне. Тут надо понаблюдать, проанализировать, но для этого нужна статистика. А набирать ее за счет своего здоровья мне, естественно, не хочется. Как только я научусь разбираться, что мне дано предвидеть, какое касательство оно ко мне имеет и имеет ли — я преодолею болезненную реакцию на это. Я чувствую. Но то, что во мне развивается новая способность, я утверждаю категорично, и не смей мне не верить. Я — исследователь, человек науки и знаю, о чем говорю. Не хочешь помогать, не надо. Тогда вытягивай меня всякий раз и не брюзжи, терпи, пока я сама не справлюсь со своими процессами. Когда-то же они стабилизируются, и мне станет легче. Но не смей не верить.

— Я хочу тебе помочь. Но смогу ли при такой постановке вопроса?

— Правда? — оживилась Ясенева, пропустив мимо ушей вопрос сомнения.

— Правда, вот тебе моя рука, — Гоголева подала узкую костлявую руку с короткими ногтями без маникюра. Навстречу ей протянулась чуть более полная рука с пальцами средней длины — белая, холенная, со свежим неброским маникюром на отросших заоваленных ногтях. Обе руки сплелись в пожатии.