Голая королева

нее, и сочла за лучшее встать.

– Пусти, – сказала она, – я встану.

Но он не двинулся с места, он сидел на ее постели, не сводя с нее глаз и не давая ей встать. Он медленно запустил руку ей под спину, в обхват, вокруг талии, где трикотажная майка задралась, открыв горячую от сна упругую кожу… Он потянул ее тело на себя – гибко выгнулась поясница, живот обнажился навстречу его губам – нежный, незагорелый еще живот, – и лицо Филиппа стало наклоняться…

Алекс! Ей Алекс приснился! Вот странно, ей приснилось, будто она его любит… Чушь. Это близость Филиппа ее волнует. Волнует, да, – всегда волновала… И во сне это связалось с Алексом. Но только во сне, на самом деле между ними все совсем не так, между ними нет этого, нет того, что было с Филиппом, того головокружения и…

– Ай! Ты что, с ума сошел, Филипп? – Она села рывком на кровати.

Филипп оторвал свои губы от нее и поднял глаза. На ее коже стыла влажная полоска от его языка.

Он посмотрел на нее вопросительно, не понимая. Потом в его глазах мелькнула ярость. Потом он ее спрятал. Потом он выпростал свои руки из-под ее одежды. И сказал как ни в чем не бывало:

– Пошли звонить.

И Аля поняла, что ступила на минное поле.

…Алина заворожила Филиппа с первой встречи. Светлая головка с пепельным оттенком в легких волосах, задумчивые, загадочные синие глаза, тихая и нежная, сдержанная и немногословная – она идеально подходила под девушку из эстонской легенды. Ей бы синюю ленточку вокруг лба да платье хуторянки – и она стала бы ожившей иллюстрацией из той детской книжки.

Он влюбился в Алину как никогда сильно. И ни за что на свете он не хотел бы, не мог бы сделать ей больно. Он был готов носить ее на руках, он был готов посвятить ей свою бессмысленную жизнь…

До первой ревности.

Это потом, час спустя, с невыразимым раскаянием глядя на ее разбитые губы, он не мог понять, что на него нашло.

Это потом, час спустя, он с удивлением осознавал, что ревность была совершенно беспричинной.

Это потом он плакал и просил прощения…

А тогда свет в его глазах померк, наступили беспросветные багровые сумерки, как если бы солнце внезапно рухнуло за горизонт, обдав землю прощальным кровавым лучом…

Как ни раскаивался Филипп, как ни клялся больше никогда – слышишь, Аля, я тебе обещаю: ни-ког-да! – не поднимать на нее руки, но единожды прорвавшаяся жестокость словно отворила створки подсознания, и волк-оборотень вышел на охотничью тропу.

Сколь нежен и предупредителен был он с ней в любви, столь жесток становился при малейшем всплеске ревности. А ревность всплескивалась с отчаянной и регулярной беспричинностью. Может, это то странное, звериное желание перегрызть горло любимой женщине искало таким образом свой выход? Может, невозможность это сделать – он любил ее, боже, как он любил ее! – компенсировала себя таким образом? И тогда он находил предлог, чтобы выплеснуть скопившуюся жестокость, ту глухую, яростную ненависть, которую он никогда не знал, куда приложить.

Может, может… Филипп не