Смерть на выбор

— У них денег больше, значит, могут выбирать…

— Деньги тоже всех проблем не решают. По крайней мере, на той стадии капиталистической дикости, на которой барахтается современная Россия. Покупают же у нас наши новые богатые поддельные костюмчики от Версаче и совсем за неподдельные денежки.

— Покупают…

— Вот и киллера фальшивого прикупили! А что, вполне возможный вариант: кто-то имеет зуб на Батю, сам действовать по тем или иным причинам не может или не хочет. Начинает искать. А у нас пока в открытой, простите, свободной прессе только бордели рекламируют, ну и пирамиды. Приходится нелегально. Тут и можно нарваться. В обстановке секретности. Так и нарываются. Если б все были ассами, мы бы вообще заказные убийства не раскрывали.

Максим почел за благо не напоминать о шумных и зависших делах об убитых коллегах Листьеве и Холодове, о банкирах, которых ликвидировали чуть не ежедневно, об отравленном Кивелиди и про могучую кучку замоченных авторитетов. Зачем дразнить гусей, несущих информационно-криминальные яйца?

Его больше не занимала странная слежка и не менее странный телефонный звонок с предупреждением. Максим не сомневался, что и то и другое — происки конкурента с телевидения. Вот и решил проучить любителя нечистоплотного репортерского бокса. Чтобы неповадно было впредь шутить с волком газетных полос и пугать его какими-то обезьянами.

— Кстати, я тут вспомнил, ведь кинжалами-то не я один интересуюсь. Не знаю, говорил вам Фомин или нет, но один парень с телевидения тоже идет по следу. Толковый парень, многое мог нарыть. Но скрытный — до жути.

В милицейском служебном помещении стало чуть светлее — так блеснул глазами темнолицый представитель КГБ-МБР-ФСК-ФСБ. Журналист почувствовал, что клюет, и, хищно, по-тигриному мурлыкнув, добавил:

— Только Вальку Сараевского всерьез надо расспрашивать. Иначе рта не раскроет! Могила!

— Сараевский, Валентин…

Товарищ Петрунов машинально повторил имя и фамилию сданного хитрым журналистом коллеги. Макаров сделал вид, что не обращает внимания на выкрутасы прессы и заинтересованность смежника. Максим же начал прощаться: гость, засидевшийся в милиции, хуже татарина. Не следует отвлекать занятых людей от важных дел. Лучше разыскать иуду Фомина и, играя на его больной совести, выведать что-нибудь еще.

Строгий и неистовый супруг в тот день не тревожил работающую в библиотеке жену ни телефонными звонками, ни тем более личными вторжениями. Наверное, окончательно увяз в кинжалах.

Нина была почти довольна этим обстоятельством. Не то чтобы очень трудно готовить для его статей всевозможные историко-литературные и этнографические справки, а потом проверять, правильно ли списаны имена великих. На Западе этим занимаются специальные люди: у репортера, бегающего по улицам, городам, странам и континентам в поисках жареного, а еще лучше копчено-жареного, мозги не приспособлены для запоминания всякой нуднонужной чепухи. Если там есть так называемые исследователи, почему бы не ввести подобный институт и на родных сермяжных просторах? Максим это сделал на уровне семейного подряда. Но основная работа — с турецкими и вообще тюркскими манускриптами — нравилась Нине больше, чем тяжкий и горький хлеб консультанта по всем вопросам. Она не была универсальным специалистом. Приходилось копаться в энциклопедиях и словарях, приставать иногда к знакомым и не очень знакомым людям. А на свои исследования и тем более статьи времени почти не оставалось. За что ее с регулярностью и неумолимостью метронома отчитывал Глеб Ершов.

Именно этим он занимался и в данный момент провожая ее домой.

— Дорогая, эксплуатация человека человеком давно отмерла. Ты же позволяешь обращаться с собой как с белой рабыней.

— Я тружусь куда более производительно, чем обыкновенный раб. К тому же мы с тобой прослушали и университетский курс по истории Древнего мира, и историю Древнего Востока и знаем: раб почти всегда был вещью довольно дорогой. Ценным орудием производства. Следовательно, обращались с ними бережно и аккуратно. И не надо напоминать про Салтычиху и легенду о рабыне, удавленной по приказу Клеопатры за разбитую чашу. Нет правил без исключений.

— Ты как раз и есть такое исключение. Тебя используют беззастенчиво и нахально. И бесплатно.

— Жена стоит дороже, — ехидно прервала нотацию Нина. У Максима Самохина много недостатков, но скупым его не называют даже злопыхатели.

— Дороже знаний нет ничего… — Глеб иногда становился излишне высокопарным.

— Об этом не мне, а президенту, правительству и парламенту. Я в целом согласна.

Непринужденно беседуя, добрались до площади Репина. Обычно здесь Глеб, не выносивший Максима, как мангуста змей, прощался.

— Ладно, до завтра, Нинон.

— Я сегодня статью закончила. Свою, между прочим. А ты все ругаешься. Хочешь взглянуть?

— Чего ж ты молчала! — немедленно загорелся Глеб. Он, ярый адепт научного творчества, всегда с энтузиазмом воспринимал такого рода новости.

— Тогда пойдем… А то я замерзла.

На улице было действительно холодновато, несмотря на явные признаки весны — голубое небо, подтаявшие сугробы и обилие бомжей: обитатели не занятых коммерсантами подвалов и чердаков выходят на улицу вместе с солнышком.

Навещать коллегу на новой, семейной квартире Глеб не любил. И Нина уже перестала приглашать. Не то чтобы муж запрещал. Но когда они встречались, в комнате пахло вооруженным нейтралитетом. Когда мирное судно болтается по морям-океанам, ощерившись пушками, и готово ввязаться в бой в любую минуту. Они оба при встречах очень сильно походили на мирные фрегаты, отвечающие на любой выпад огнем, что называется, «на поражение». Находиться в комнате, благоухающей вооруженным нейтралитетом, довольно тяжело, и визиты были сведены к минимуму. Но в этот раз научная любознательность перевесила скепсис. Глеб согласился:

— Ладно. Кофе свой фирменный сваришь?

Максима дома не было — бродил по репортерским делам. Напрягшийся лохматый историк с замашками нигилиста расслабился.

— Давай на кухню и статейку сюда…

Нина с трудом подавила смешок — как они все похожи!

И все же протянула коллеге стопку листов, после чего отправилась ставить чайник. Возня на кухне для части дам — символ тысячелетнего порабощения, мир, наполненный не только кастрюлями, ложками и плошками, но и насилием над личностью, мир, должный быть разрушенным. Для экстремисток другого сорта кухня — эмблема домашнего очага: они впадают в экстаз при виде плиты, грохот посуды услаждает их слух, и они готовы проводить полдня, раздумывая, какой фартук надеть вечером, когда домой вернутся муж и дети. Нина радикализм не любила. Ни в вареном виде, под вздохи об особом предназначении женщины-матери. Ни в сырокопченом, с лозунгами освободительно-вульгарными. От извечного «Все мужики — сволочи» до конкретно-зловещего «Женщины сделают мир чище». Какие чистки собираются проводить? На самом деле половой вопрос мучит и борцов за свободу, и их антагонистов. Лучше же его не задавать вовсе. И почаще вспоминать придуманное Дарвином (может быть, несколько преждевременно) общее название рода: Хомо Сапиенс — Человек Разумный. И забыть на минуточку, что на братском украинском человек — он же мужчина и что те же сексуальнолингвистические недочеты у самого распространенного в мире английского и многих других языков.

Приятно варить кофе, размышляя о феминизме. Время просто-таки летит. Когда она вернулась в комнату с двумя чашками, Глеб встретил ее почти любезно:

— Очень толковое начало, только название нудное. Пахнет застоем. «К вопросу о…» А так очень пристойно — откуда есть пошли те или иные тюркские рукописи в наших фондах. Какие купили, какие украли, какие взяли на щит…

Глеб любил украшать свою речь архаизмами как лексическими, так и грамматическими. Очень заразная привычка. Пообщаешься с таким любителем денек-другой — и начинаешь пугать людей диковинными присказками.

— И кофе варить ты, я смотрю, не разучилась. Ценят?