Ходи осматриваясь

Она тяжело поднялась, прошествовала к окну, раздвинула шторы, прильнула лбом к стеклу и глухо произнесла:

— Ты ошибаешься, Григорий, поверь. Тебя занесло. Говорю тебе: Тамара жива. Никто ее не убивал.

— Не продолжай, — досадливо перебил я. — Не стоит делиться лаврами с бывшей подружкой. Ведь столько хитроумных финтов придумано — неужто уступишь ей? Уже один тонкий ход со мной чего стоит. Подумать только, как ловко ты меня замешала в свою игру.

Она повернулась, но осталась стоять, прислонясь к подоконнику, и повторила уверенно и бесстрастно:

— Тебя заносит, Григорий. Никто тебя никуда не замешивал. Это ты сам куда-то замешался.

— Заносит? Однажды ты это уже говорила. Про мою богатую фантазию. Я помню. Но где уж мне, тугодуму. Я выкручивал мозги, но и вообразить не мог, какой глубокий смысл таился в идиотской провокации. Да-да, в той самой, с долларовым подношением в редакции.

— Значит, и это я устроила? — с вымученной усмешкой удивилась она. — Помнится, ты говорил о глупой акции. И кажется, даже выяснил, от кого исходило.

— Вот-вот, первое, что всплывает: глупость, несусветная глупость. Однако… Может, все-таки сама расскажешь? Нет? Будешь работать под дурочку? Ладно, изложу сам. Ты, похоже, немножко ошиблась в расчетах, да? Дело оказалось гораздо сложнее — и страшнее. Боссы Тамары — акулы. Но они не мелочны. Когда на кону большие деньги — а ведь речь идет о сотнях миллионов, — они не скупятся. Уже немало потратили и еще будут тратить, обеспечивая неуязвимость проворачиваемой аферы. Что для них эти подстраховочные выплаты — так, мелочь, толика огромного куша, и они готовы делиться. Но только не в этом случае. В этом случае они были уязвлены в своих лучших чувствах. Тамару они числили в клане — увидели в ней гнусную предательницу, поправшую принципы их специфической морали. С такими у них особый расчет. Таких у них принято наказывать — хотя бы для острастки других. И наказывать круто, жестко, бесповоротно. Ты боялась. Ты чувствовала, что они темнят. Они беспрестанно торговались. Выдвигали, видимо, различные оговорки — в общем, как-то тянули время, отодвигая выплату, в надежде добраться до подлой шантажистки. Не морщись. Это ведь не ты, это подлый дух Тамары, верно? Именно он, подлый дух, метался в поисках выхода — и до ужаса боялся. И тут на сцене появляюсь я со своими расспросами о Борисе. Нет, не сразу к тебе пришло озарение — конечно, не сразу. После первой встречи в домжуре ты вовсе не намеревалась продлевать наше общение. Но потом вдруг с чего-то передумала. Помнишь, как в тебе проснулась сестра милосердия и ты вызвалась залечивать мои раны?

— Господи, — вбросила она сокрушенно, — зачем же так все перевертывать? Даже хорошее.

— О хорошем не будем, — мрачно выдавил я. — Хорошее мне просто приснилось. Когда приключилась эта мерзость с Милой, я чуть было не проснулся. О черт, вспоминать тошно! Никогда не смогу простить того, что вы учинили с бедной, ни в чем не повинной женщиной. Подло, гадко — и бессмысленно. Никогда, наверное, не забуду.

— Опомнись! — вскричала она шепотом. — Не делай из меня изверга. Я не причастна…

Я поднял руку.

— Ладно, и об этом пока не будем. Оставим на потом. Ну так вот, тогда я что-то смутно заподозрил. Но самое большее, если я и думал о чем, так это — что тебя заслали. Эдакий банковский крот. Проведать, какие у меня намерения и что я затеял. Другого я и предположить не мог, и в вещем сне не приснилось бы. Не знаю, что и как ты им вкрутила: детали, если захочешь, сама расцветишь. Не захочешь? Понятно. Звучало, очевидно, это примерно так: друг моего возлюбленного небезызвестный журналист Рогов подключился к моей игре, и подумайте сами, чем вам обернется, если в ближайшие пару дней мы полюбовно не завершим сделку. А поскольку этот господин Рогов то и дело мельтешил у них перед глазами и что-то вынюхивал, они поверили. И тогда в подкрепление — ты назвала даже день: он, мол, — то бишь я, Рогов — в отпуске, но в понедельник специально приедет в редакцию. И это уж точно не Тамара, не вездесущий дух. Только ты была в курсе, что мне предстоит небольшая работа, и время со мной обговаривала.

— Ничего более нелепого не слышала, — вымолвила Наталья, помотав головой. — Неужели сам не видишь, какую чушь городишь. Я ведь хоть немного, но тебя узнала. Даже если все, что ты про меня думаешь, правда… Господи, как же скверно ты обо мне думаешь! Ладно, пусть так, но я все же знаю, что денег ты никогда не возьмешь. Больше того, обязательно устроишь скандал. И что тогда? Поразмысли хоть. Или ты считаешь меня круглой идиоткой.

— Да нет, — ухмыльнулся я, — это отнюдь не чушь. Я же сказал: очень хитрый ход. Даже не ход — тонкая многоходовая комбинация. Все было тщательно продумано. На сцену выходит твой мускулистый дружок и при содействии милицейского приятеля организует оперативное задержание.

— Какой дружок? — вскинулась она. — Почему ты все норовишь меня оскорбить?

— Прекрати, — отчеканил я. — К этому мы тоже вернемся. Попозже, когда ты будешь более расположена к откровенности. — С минуту я проталкивал обратно подкативший к горлу горький ком, потом продолжил: — Был, естественно, и определенный риск, но ты пребывала в полном отчаянии. Однако же тебе повезло… Или это тоже спланировано? Я не стал выражать эмоций и хотел для начала призвать в свидетели кого-нибудь из коллег. Но мне не позволили даже выйти из комнаты. Вот и конец фарса — занавес. Банк в растерянности, я, разумеется, в обиде и гневе. Ты ведь им после сказала, что я раздосадован и лично больше светиться не намерен? И в порядке компенсации выторговала для меня весомую долю, так ведь? И что еще ты наговорила: что я буду гарантом, и в случае чего?.. А потом? Что ты предприняла потом? Предложила какой-то еще хитрый канал передачи? Не знаю, что ты придумала, но что-то придумала, несомненно? Ведь куш свой ты каким-то образом заполучила, правда? И мне, конечно, не поведаешь как? Да, ясное дело, не поведаешь. Нет, милая, ты не идиотка — ты сверх разумной меры ловка и умна.

Наталья смотрела мимо меня — отчужденно, упрямо и не раскрывала рта. Что происходит за этим смуглым красивым лбом, на который пикантным извивом наползла вдруг отбившаяся прядь? Какое варево там прокручивается — и прокручивается ли? Глаза на миг скользнули по мне, но я не уловил их выражения — или не было никакого определенного выражения, одна холодная пустота?

Внезапно я разозлился — на себя, за неожиданное невнятное уныние, и на нее, за бесстрастное упрямое молчание. И тоже встал с места. Помедлил немного, шагнул к ней и спросил, не пытаясь смягчить резкость тона:

— А тебе не приходило в голову, что в такой рисковой игре невозможно все предугадать? Или уверена, что следы хорошо заметены? Или рассчитываешь на нерасторопность нашей бравой милиции? Или надеешься успеть упорхнуть за бугор — ты ведь собираешься упорхнуть безвозвратно, верно? Но вот, представь себе, только сегодня я сподобился пообщаться с одним из этих деятелей. Подобной случайности ты не учла. И знаешь, что мне сказали? Из-под земли, сказали, достанем. Убежденно так сказали, с убийственной жестокостью. И я ему, знаешь, поверил.

Если бы в комнате вдруг взорвалась петарда, эффект, наверное, оказался менее разительным. Она не просто вздрогнула — она вздыбилась, рванувшись всем телом вверх и вперед, на пару секунд застыла, будто стреноженная, и, тут же обмякнув, опять завалилась на подоконник. Я никогда не видел, чтобы человека так лихорадочно трясло: от волос до коленей. И голос — он точно натужно, с хрипом выдирался из самой горловины:

— Ты… ты им… что-нибудь сказал?

— Нет, — протянул я и отворотил взгляд, не в силах больше смотреть. — Нет. Пока еще.

На душе что-то противно защипало. Я углядел на журнальном столике хрустальную пепельницу-лодочку. Полез в карман, вытащил сигарету и, не испросив дозволения, прикурил. Мелькнула суетная мысль: а может, в этих хоромах дымить не положено? Я усмехнулся. Станется ли с меня вообще-то что-либо им сказать? И поморщился, отгоняя этот тоже суетный вопрос.