Расколотый берег

Он протянул ей кружку.

– Чуть-чуть сахару положи, чтобы не горчило, – посоветовал он.

– Слушаюсь и повинуюсь!

Он положил ей ложку сахару, размешал, потом кинул себе.

– Ну, будем здоровы!

Она отхлебнула и радостно заметила:

– Надо же, вкусно!

Они сели.

– Грустно это все, – заметила она, глядя в огонь.

– Ясное дело.

– Мне как-то неловко обо всем этом думать. Знаешь, по-моему, тебе кажется, будто я пытаюсь тебя использовать.

Залаяли собаки.

– Ничего, если они тут посидят? – спросил Кэшин. – Беспокоить не будут.

– Ничего, пусть заходят.

Кэшин взял ее кружку, впустил собак внутрь. Они подошли к Хелен, но она совсем не испугалась. Он строго приказал им идти к камину, собаки послушались и легли у огня, положив головы на лапы.

– Это совсем не допрос, Джо, – мягко сказала она. – Я пришла поговорить о том, что происходит, просто поговорить по душам. Думаю, что правительство с удовольствием повесит убийство Бургойна на мальчишек, лишь бы это добавило политических очков.

– Да какая это политика. Убийство есть убийство.

– Что, совсем никакой?

– По крайней мере мне о политике никто не говорил.

– Тут работы на целую бригаду хватит. А занимались всем только ты и Дав, да и то – ты уходишь в отпуск, Дав уезжает обратно в Мельбурн. И ты еще хочешь меня убедить, что дело не пытаются закрыть?

Врать ей Кэшин не мог.

– По-моему, всё хотят спустить на тормозах, – сказал он. – Старик умер, мальчишки погибли, времени у нас вагон. Трудно вести расследование, когда все вокруг кипят от ненависти. Кто нам что скажет?

– Это ты про Даунт?

– Про Даунт.

Она отхлебнула кофе и спросила:

– Джо, как ты считаешь, возможно, что мальчишки не нападали на Бургойна?

Дров в камине хватало, но он все-таки подбросил еще, подошел к музыкальному центру и поставил Бьёрлинга. Баланс немного уплыл, он подкрутил его и ответил:

– Да. Возможно.

– Значит, если это были не мальчишки, тогда не надо беспокоиться о том, чтобы Даунт остыл. Можно не снимать с них обвинение и продолжить розыск убийцы, так?

– Хелен, меня откомандировали из отдела убийств в Порт-Монро. У них ничего не выходило, и они привлекли меня. Затем случилось то, что случилось.

– А Хопгуд имел какое-то отношение к этим перестановкам?

Кэшин снова сел.

– При чем тут Хопгуд?

– При том что он же хозяин Кромарти. Мне говорили, что начальник участка в сортир не пойдет без одобрения Хопгуда.

– Ну, я живу в Порт-Монро. Может, до тебя такие слухи и доходят, а я ничего подобного не слышал.

Они внимательно посмотрели друг на друга поверх кружек. Хелен медленно опустила ресницы и произнесла:

– Джо, говорят, он убийца.

– Убийца? Кто это говорит?

– Весь Даунт.

Кэшин подумал, что поверит во что угодно касательно Хопгуда. Он отвел взгляд.

– Мало ли что говорят о полицейских. Работа такая.

– Ты же сам из семьи аборигенов. Неужели тебе никто ничего не сказал?

– Моя родня считает, что я обычный бледнолицый полицейский. Но ты все равно этого не поймешь. Поговорим лучше о богатеньких белых мальчиках, которые рвутся править миром.

Хелен закрыла глаза.

– Вовсе не обязательно… Начнем сначала. Говорят, что Кори Паскоу был расстрелян той ночью. Ты был там. Что ты на это скажешь?

– Скажу то же, что сказал следователю.

– Но ты же пытался отменить операцию.

– Разве?

– Да, пытался.

– С чего ты взяла?

– Сейчас это не важно.

– Сейчас? При чем тут «сейчас»? В любом случае, следователь будет решать, кто что делал или не делал.

– Господи, – устало произнесла она, – ну никак до тебя не достучаться. Можешь ты расслабиться хоть на секунду?!

Он почувствовал раздражение.

– Сдается мне, тебя в детстве избаловали, – сказал он. – Произносишь свои пламенные речи, как взрослая, а на самом деле ты просто богатенькое дитя. Не получаешь того, что хочешь, и сразу топаешь ножкой. Что ж, обратись к прессе. Пускай девочка расскажет им о часах. В телевизор попадешь. Ведь кампания уже на носу. Твоя и Бобби.

Хелен поднялась, поставила кружку на колченогий столик, взяла куртку.

– Что ж, спасибо за беседу. И за кофе.

– Всегда пожалуйста.

Кэшин тоже встал и пошел проводить ее через огромную комнату с неровными, по-мышьи скрипевшими половицами. На небе висела почти полная луна в окружении стремительных высоких облаков.

– Я пройдусь вместе с тобой, – сказал он.

– Не надо, – отрезала она, продевая руку в рукав. – Сама дойду.

– До своего забора прогуляюсь, – не отставал Кэшин. – Посмотрю, а то вдруг ты нарочно поскользнешься и упадешь.

Он взял с полки большой фонарь и двинулся вперед. Она молча шла за ним по тропинке, через калитку, по некошеной траве, мимо заячьих нор. У ее забора он поводил фонарем, и в ответ блеснули две, а может, и больше пар красных глаз.

Он остановился.

Зайцы, ослепленные фонарем, стояли как вкопанные. «Вот раздолье-то для собак», – подумал он.

– Вот было бы раздолье собакам, – сказала она.

Он обернулся. Она стояла совсем рядом, всего в нескольких сантиметрах.

– Нет, с собаками, да еще и с фонарем – это слишком. Зайцы и опомниться бы не успели…

Она шагнула вперед, положила ладони ему на затылок и поцеловала его в губы, чуть отстранилась и поцеловала снова.

– Прости, – помолчав, сказала она. – Просто порыв.

Она включила свой фонарь. Он стоял, ошеломленный, ошарашенный, и смотрел, как она перелезает между рядами проволоки, идет вверх по склону, пропадает в темноте и только свет фонаря колышется неверным пятном. Так и ушла, не оборачиваясь.

Кэшин стоял, прижав пальцы к губам, и вспоминал вечер в «Чайнике», те давние поцелуи – тоже два. Вдруг он почувствовал, что дрожит от холода.

Зачем она это сделала?

Вуд-стрит в Северном Мельбурне оказалась коротким тупиком, по одной стороне которого тянулись голые стены фабрики, а по другой стояли пять тонкостенных домов, внахлест обшитых досками. В самом конце улицы возвышался кирпичный дом, похожий на греческий храм, без окон, с четырьмя столбами и треугольным, правда без рисунков и символов, портиком на фасаде, – что-то вроде зала масонских собраний.

Кэшин не спеша подъехал, остановился под углом к вращающимся воротам, тоже без всякой таблички. Из машины он вышел не сразу – сидел, думал, что притащился сюда безо всякого серьезного повода, что о чем-то он может переживать неделями, чуть ли не месяцами, а на что-то ему совершенно наплевать.

Как-то он приехал домой на своей подержанной «ауди», и Викки ядовито заметила: «Все решаешь свои задачки, отличник? Прикидываешь, то с одного конца заходишь, то с другого… А потом просто делаешь что-то, что угодно. Но толку-то? Умный ты или был бы дураком – разницы никакой нет».

Она была права. Поэтому и умер Шейн Дейб, поэтому из его носа, глаз и ушей и хлестала кровь, поэтому он так ужасно кричал перед смертью.

Кэшин вылез, обошел машину кругом. Под низким портиком дома, похожего на храм, валялись кучи старого собачьего дерьма, рваные рекламные брошюры, шприцы, бутылки из-под бурбона, пивные банки, использованные презервативы, старая негодная одежда, полиэтиленовые пакеты, заскорузлое пляжное полотенце, выхлопная труба.

Кэшин поднялся на две ступени, пробрался между всем этим сором к двустворчатым металлическим дверям. Видно было, что на них не раз покушались. Звонок был вырван целиком, а вот латунный молоточек каким-то чудом уцелел. Он ударил им по пластинке – раз, другой, третий. Подождал, стукнул еще раз. И еще. И еще. Так и не дождавшись ответа, нагнулся и приоткрыл щель почтового ящика. Там было темно. Внезапно он почувствовал взгляд, устремленный ему в спину, выпрямился и обернулся.

На пороге ближайшего к нему дома стояла женщина, вытянув по-черепашьи маленькую голову из вороха одежды, покрытой сверху огромным цветастым фартуком.