Евангелие от Джексона

— Ой, что ты, не то слово, — счастливо щебетал седеющий гомик, — это такое… такое. Я полюбил его с первого взгляда. Со мной такого никогда не было. Я даже ловлю себя на мысли, что хочу от него ребенка.

Верховцев чуть не подавился от смеха, Джексон же оставался бесстрастным — казалось, в этой жизни его уже ничто не могло удивить.

— Чем же он тебя так очаровал?

— Сам не знаю, но как обнимет, как поцелует, дрожу весь.

Глазки Бим-Бома сладострастно заблестели от какого-то мимолетного воспоминания.

— Все ясно, — подвел итог разговору Джексон, — целовался бы еще, да болит влагалищо.

— Фу, какой ты грубый, — капризно бросил Бим-Бом и, вновь обиженный, в оскорбленных чувствах направился назад к любимому «мужу».

Неожиданно противным дискантом заголосил телефон на тумбочке, Бим-Бом пулей подлетел к нему. Верховцев раскрыл рот — он никак не ожидал такой прыти от центнеровой туши.

— Не звони сюда больше, он к тебе не вернется… не вернется, — твердил в трубку новый фаворит рыжего, — он не любит тебя, он любит только меня.

— Старая история, неклассический любовный треугольник, — сквозь зубы процедил Джексон, — она любит его, а он любит другого.

— Чао, лапуля! — Бим-Бом положил трубку, мягко переваливаясь, точно кастрированный кот, подкрался к своему ненаглядному. — Твоя бывшая звонила.

— Что ты там жужжишь? — прогрохотал верзила, увлеченный игрой.

— Твоя бывшая звонила, — с дрожащей ревностью в голосе повторил Бим-Бом. — Наглячка, как она мне надоела! Она хочет разбить наше счастье.

И он стал ластиться к «мужу», нежно покусывая его за мочку уха. Тот с силой ухватил любвеобильного домогателя за толстый зад.

— Не скули, лучше дай денег. Все просадил.

— Да откуда, Мишель, — кокетливо отстранясь, запричитал Бим-Бом. — Осталось только на еду, еще за квартиру не платили.

— Дай, говорю, пидар жопастый, или щас уйду, — настаивал рыжий.

Бим-Бом не устоял и со слезами на глазах выложил четвертной.

— Что ж, за любовь надо платить, — вымолвил он трагическим голосом, мысленно оплакивая уплывшую купюру.

— Так-то лучше, — самодовольно осклабился супруг. — А теперь не маячь, иди постирай мне рубашку, а то меня уже на работе подкалывают, говорят — жена неряха, а ты же у меня чистюля.

Бим-Бом благодарно улыбнулся и утер слезу. Затем он схватил с дивана мятую рубаху, прижал к груди, проворно чмокнул рыжего в небритую щеку и улетучился в ванную.

— Знаешь, Джексон, — Верховцев подвинулся поближе, — у меня создается впечатление, что очень скоро гражданин Слесарев прибежит в наше заведение с новым заявлением о краже.

— Ну и что, гоните его взашей. Это человек, у которого все в жизни в прямом смысле прошло через задницу.

Верховцев задумчиво уставился в потолок.

— Мне кажется, для таких типов Меккой была бы зона. Там бы он в изобилии получал то, чего здесь ему явно не хватает.

— Э-э, нет, — засмеялся Джексон, — Бимбомчик у нас существо нежное, ему любви подавай, как пятнадцатилетней девчонке. Он ведь на полном серьезе влюбляется, а там народ жесткий, суровый, без всяких-разных манер и обхождений. Приходилось мне видать одного такого — ходил с ширинкой на заду…

— Пожалуй, я пойду, — сказал Верховцев. — Ты прав, здесь для меня ничего нет, а свое любопытство я удовлетворил. Ну ладно, этот Бом, он со сдвигом, таким родился…

— Не скажи, — перебил Джексон, — он как раз считает, что это мы со сдвигом.

— Пусть так, но этот детина, здоровенный мужик, к бабам ходит… Как он педиком стал?

— В известных мне местах на сей счет говорят: «Если только раз, еще не педераст». А рыжий, если за это денег дадут или сытную пайку отвалят, готов и матерь божью оприходовать. Где была совесть, там что выросло? А-а, по глазам вижу, что знаешь, ну иди.

— Удачи тебе, — пожелал на прощанье Верховцев.

— Да, да, вашими молитвами.

Дверь захлопнулась, Верховцев вышел на улицу. Вечер был тих и свеж, тяжести дневного зноя не ощущалось. На душе было удивительно спокойно, хотя хаос в голове не уменьшился ни на йоту. Впрочем, так бывало после каждой встречи с Джексоном. В целом же, контакт с давним приятелем благотворно влиял на лейтенанта милиции. Джексон заряжал его не только различной информацией к размышлению и необычными идеями, но и какой-то, не сразу постижимой для него, Верховцева, мудростью жизни.

Сон его в ту ночь был неспокойный: снились бубновые короли, которые вдруг превращались в пиковых, и липучий толстозадый Бим-Бом, страстно желавший ребенка уже почему-то от него. Тем не менее утром он проснулся бодрым и отдохнувшим.

Было без двадцати шесть, за окном уже рассвело. Выходной день позволял всласть поваляться в постели, но Верховцев надел спортивный костюм, кроссовки и вышел из квартиры. Не спеша спустился по лестнице, настроив дыхание на легкий бег. В последние несколько лет он не отступал от правила: как бы поздно не пришлось засыпать, в шесть утра — пробежка по парку. Исключения составляли лишь те дни, когда он вообще не ложился. Уже на второй-третий год работы в угрозыске он начал понимать, что запас здоровья при его нагрузках и непредсказуемо-рваном ритме жизни лишним никак не будет. На шутливые расспросы друзей и коллег, до каких лет он думает держать форму, Олег со своей серьезностью отвечал: «До смерти».

Его любимый Кировский парк не был пригоден для бега. Место это подходило скорее для неспешных прогулок, отдыха на многочисленных скамейках и даже для проведения азартных баталий разного толка, но не для бега. Вся загвоздка была в собаках. Эти четвероногие друзья человека прогуливали здесь своих хозяев практически в любое время суток. При виде бегущего любителя трусцы, свора из породистых и непородистых псов, побросав заботливых опекунов, с радостным лаем дружно устремлялась вслед за ним с единственной паскудной целью — цапнуть за ноги.

Быть может, только поэтому Верховцев невзлюбил собак и все свои симпатии перенес на котов. На эту тему на службе у него частенько разгорались жаркие споры с кинологом Берзиньшем. Схема этих споров была примерно такова: Берзиньш: — «Ну почему ты не любишь собак, они умны и преданны, а коты сплошь предатели»; Верховцев: — «Зато я никогда не видел, чтобы свора котов с воем кидалась на проезжающий транспорт или бегущего человека». Берзиньш: — «Ты признаешь, что собаки умней котов и в дрессировке с ними несравнимы?»; Верховцев: — «На моем месте Куклачев ох, как бы с тобой поспорил. А если насчет ума, то у Пушкина не пес ученый, а кот, заметь». Берзиньш: — «Но согласись, что собака для жизни более полезна, чем кот. Что взять с котов?» (Удар ниже пояса — явный намек на собачье сподвижничество в нашей работе). Верховцев: — «Как сказать, возьми Шарля Перро — Кот в сапогах — мне бы такого. Я уже не говорю о булгаковском Бегемоте или Матроскине из Простоквашино, да это просто клад!» Берзиньш брезгливо морщился и уходил, цедя сквозь зубы: «Не понимаю, как с такими взглядами можно работать в милиции». В подобных спорах он всегда уставал и не выдерживал первым, зато в своей сыскной работе, где особо не требовался хорошо подвешенный язык, его прилежание, дотошность и многотерпение являлись образцовыми, и ему не было цены. Различное отношение к меньшим нашим братьям все же не мешало им оставаться добрыми товарищами.

…Верховцев пересек двор и уже вышел на родную улицу Алфреда Калныня, когда с ним случилось нечто непредвиденное, круто изменившее его планы. Навстречу ему из темного подъезда, нелепо растопырив руки, двигалась мужская фигура в расстегнутых и слегка приспущенных штанах. Вид этого ходячего пугала был настолько необычен, что Олег даже отпрянул на проезжую часть и приготовился к отражению нападения. Но чудак с распростертыми руками враждебных намерений вроде и не имел.

— Человек, помоги, — жалобно выдавил он.

В его голосе было столько грусти и отчаяния, что Верховцев понял — случилось большое несчастье.

— Да ты опусти руки.

— Не могу, вытащи палку.