Секреты для посвященных

— Скажи, мать, спасибо, что жив остался, — хрипло произнес Костя. — А деньги — навоз, если нужны, сколько хочешь достану. Будем лопатой разгребать. Вот увидишь.

Он устроился на работу в Сосновский леспромхоз. Работа тяжелая. Заработки невысокие. А тут еще вычеты за перерасход бензина. Он подбил товарищей на забастовку и добился: неправильную инструкцию, а вместе с нею и приказ Святского отменили. Казалось бы, живи и радуйся, но радости не было. Хотя заваруха, которую он устроил в автохозяйстве, и прошла для Барыкина бесследно (отделался выговором, а что для него этот выговор?), но что-то вокруг него изменилось. Причем в худшую сторону. Отношение людей. Шоферы теперь старались держаться от него подальше. Может, они испытывали неловкость от сознания, что дали сбить себя с толку молокососу, несерьезному человеку, пьянчужке? В сущности, Барыкина мало заботило положение дел на автобазе и в леспромхозе, пропади они пропадом, эти дела, ему-то что до них, он не начальник. Поёрничать, побузить, наделать шума, привлечь к себе внимание — вот на это он горазд. «Вот сволочи, — накручивал он себя, — я же для них старался, инструкцию похоронил, а они от меня же морды воротят…» И еще: есть страстишка — накачался дешевого самогона и гуляй напропалую. Шоферы сторонятся Кости, ну и черт с ними, у него есть знакомые и почище.

Костя звякнул следователю Трушину, с которым довелось пару раз сходить в лес с ружьишком на серого… Однако на этот раз Трушин идти с ним отказался — дел много. Разговаривал сухо… Видно, ему стало известно о ЧП в автохозяйстве и о той роли, которую сыграл в событиях Барыкин, вот он и избегает своего напарника по охоте. Костя начинал понимать, что совершил, кажется, очередную ошибку в своей жизни. Ох, немало Костя наломал дров!..

Остается только одно, чем стоит дорожить, что нужно удержать любой ценой, — Раиса. Он знал, что нравится ей. Чем? Он и сам понять не мог. Больших достоинств за собой не числил. Большие деньги у него не водятся. Дома вовсе нет — живет в общаге. Внешность? Самая заурядная. Есть мужики и покрасивее. И тем не менее при встрече с ним яркий огонь вспыхивал в глазах девушки, она ласково улыбалась. Может, жалеет его? Костя слыхал, что у некоторых женщин, а особенно у самостоятельных, не обделенных силой, любовь начинается от жалости. Конечно, ему, как и всякому иному, хотелось быть для любимой женщины хозяином и кумиром. Да где тут. Если меж ними что и сладится, то заправлять всем, конечно, будет Рая, он и сейчас уже ходит у нее по ниточке. Да только бы не оборвать эту самую ниточку, уж больно тонка. Вот чего Костя опасался больше всего.

Его постоянно терзал страх потерять Раю. Сейчас, например, он ревновал ее к приезжему журналисту. Парень из столицы. Заморочит Рае голову, посулит житье-бытье в белокаменной Москве, и поминай как звали.

А тут новая напасть. Возник слух, что на олуха Святского откуда ни возьмись свалилось огромное заграничное наследство. Костей снова овладела паника. Внезапно разбогатевший главный инженер, имевший на девушку виды, в качестве соперника отныне, конечно, представлял для Барыкина гораздо большую опасность, чем прежде. Главный инженер давно хотел избавиться от Кости, после забастовки подписал приказ об его увольнении с работы. А когда не вышло, послал запросы на Дальний Восток в места, где Костя провел несколько бурных лет и где, конечно, остались кое-какие неприятные для него следы… Надо отвадить Святского от Райки, самым решительным образом отвадить. Но как?

Сегодня в столовке у раздаточной к Барыкину незаметно бочком подкрался конторский сторож Сидоркин и, приблизив свое испитое лицо к Костиному уху, хрипло проговорил:

— Опосля погодь… вон у крыльца. Надо погуторить.

Сидоркин постоянно вертелся вокруг Кости, норовя надуться за его счет самогону. А взамен снабжал своего благодетеля оперативной информацией о шагах Святского по отношению к Рае.

Сегодня он принес новое неприятное известие.

— Хозяин-то мой… того… вскорости совсем твою девку охомутает. Ране у него бумага про наследство была, а ноне и живые деньги пришли. В сейфу запер. И ни гу-гу: ждет-пождет, пока горлица склюнет золотое зернышко.

Сказанное Сидоркиным, не более чем пустая болтовня, порожденная желанием оказать ему хоть какую-то услугу и таким путем разжиться самогоном. Но Костя вдруг ощутил прилив бешенства, схватил Сидоркина за грудки и выдохнул:

— Ты что ж, падла, дразнишь меня? Нет! Словами тут не обойдешься. Ты ему хвост прищеми. Тогда и поднесу. Знаешь сколько? Сколько душа примет. Пока из ушей не польется.

Сидоркин, похоже, испугался:

— Ты о чем? Да чтобы я… Ишь какой… Ну и ну…

Он еще продолжал что-то бормотать, но растерянное выражение лица стало меняться на другое, сосредоточенно мрачное и решительное.

Костя сбежал с крыльца и направился к лесовозу, который дожидался его у обочины, как послушная скотина, которую не нужно привязывать к пеньку: и так не уйдет. Вскочил в кабину и рванул с места.

Жизнь сторожа Сидоркина шла к концу, но он и не подозревал, как близок он, этот конец. Ему чудилось, что разбогатей он, и большинство из старческих тягот и невзгод отступит, и жизнь продлится — в довольстве и радости. С самого детства, прошедшего в далекой сибирской деревеньке в условиях крайней бедности, жила у него мечта из этой бедности выйти и обрести достаток, которым когда-то владел его отец, раскулаченный еще до войны и живший воспоминаниями об утраченном. В этом воспоминании, круто замешанном на злобе, размеры отнятого многократно увеличивались. Соответственно непомерно рос и счет, предъявляемый власти, свершившей несправедливость, лишившей нажитого.

Как только это стало возможным, Евсей покинул деревню и пустился в самостоятельное плавание по житейскому морю. Сразу скажем, не преуспел. Ум у него был неразвитый, не гибкий, чувства дикие, к тому же постоянно подогреваемые злобой за отца. Поэтому недюжинные его физические силы могли быть применены только к самой простой, самой грубой, то есть малооплачиваемой, работе. Один раз улыбнулась ему судьба: оказавшись в порту, стал он матросом судна, плававшего на внутренних линиях, а потом удалось попасть и в загранку. Возможности открывались немалые. Он примкнул к группе, занимавшейся всевозможными спекуляциями. Впервые в жизни у него появилась собственная кубышка.

Однако судьба была против Евсея. Всю группу арестовали, имущество было конфисковано. Суд, лагеря. На лесоповале он повредил ногу, так что главное его богатство — физическая сила, крепкое здоровье — тоже оказалось растраченным. Пришлось распроститься с мечтами о собственном доме, семье, достатке. Освободившись, он осел в большом городе, вернее в его пригороде, нанялся дворником на дачу к профессору. Жена профессора, впервые увидев Евсея, не на шутку испугалась: «Кого ты нанимаешь, погляди на него, это же форменный бандит…» Да, внешность у Евсея была дикая. Волосы на голове — черные вперемешку с седыми — росли клочьями, как осока на болоте. Глазки были маленькие и злые. Лицо грубое, неровное, словно вылепленное из глины пополам с гравием. И заросшее сивой щетиной. Мощный торс будто перекручен — результат тяжелой травмы, нанесенной на лесоповале упавшим деревом. Голос сиплый, простуженный. Но профессор, круглолицый веселый человек, не согласился с женой. Сказал: «Да, не красавец. Можно сказать, Квазимодо. Но именно такой и нужен, кто еще согласится копать землю, очищать выгребные ямы, подправлять забор, носить воду, и все это за мизерную плату. Возьми-ка лучше из шкафа мою рубашку в клеточку, старый бархатный пиджак да снеси ему. Глядишь, он и преобразится…»

Подарки были Евсею вручены, но общей картины не изменили. Он был похож на циркового медведя, обряженного для смеха в людскую одежду. Все одно — как ни обряжай, а медведь, он медведь и есть.

Евсей жил при богатом доме, питался с профессорского стола, носил профессорские вещи, и ему даже стало казаться, что мечта его о сытой, безбедной жизни начала осуществляться. И вдруг… Профессора откуда-то уволили, дача пошла с молотка, а Евсею — прости-прощай!