Прах и безмолвие (сборник)

Реджинальд Хилл

Детская игра

Пролог, произнесенный членом труппы

Глава 1

Смерть? Это не так уж сложно. Ни тогда, ни теперь. Что же это? Ты здесь — я там, ты остановился — я ухожу дальше! Непостижимо! Но я могу представить умирание и страх смерти. Даже любовь к ней… Я могу вообразить корвет в бушующей стихии: утлое суденышко в гавани, но, когда Тирренское море охвачено штормом, его стальные бока в тусклом мерцании Сириуса превращаются в грозные утесы; и шлюпка далеко внизу прыгает на свирепых волнах, подобно соске во рту младенца.

Я слышу, о чем воет ветер! Дома — гнев отца и слезы матери; в школе — холодные сквозняки и нудная зубрешка, ужасные сомнения и маленькие победы… сумма квадратов… «…царь этрусков Порсена из города Клюзиума…», чернильное пятно на носу… скамья в одиннадцатом классе… как закадрить девчонку, «…доспехи воина я воспеваю!..».

Вцепившись в канат, я чувствую, как он обжигает мои закоченевшие ладони. Какие странные слова доносятся с этого стального утеса; оружие и человек… ветер поет: «…ты, мерзкий ублюдок! Направо по трое! Руки по швам! Держись за него, как за бабу!» …Звездочка на погоне… место в строю… как убить человека…

«Не по своей воле следую я к Италии!»

Из моей груди вырвался крик. И снова вдруг шлюпка — просто шлюпка, и ветер — всего лишь ветер. Наконец-то я — хозяин себе и всем этим людям, что стоят вокруг меня на коленях, и я отдаю команды. Глаза на почерневших лицах мерцают как рыбы в морских волнах, весла погружаются в воду все глубже — и мой крепкий челн мчится по цепким волнам к гудящему, скрытому, нежеланному, но, увы, неотвратимому итальянскому берегу.

Занятно, скажете вы? Даже романтично?

О да, но мое воображение рисует и более мрачные картины. Время летит, будто туман, подгоняемый ветром, — разъединяя и соединяя, открывая и пряча, — и вот уже ветер становится дыханием осени, несущим с собой не соленую цену далеких морей, а яркое увядание опавших листьев, и терпкий запах вереска, и пыль известняковых холмов.

Слышатся в этом ветре и звуки, животные звуки: вздохи, кашель, тяжелое шарканье подошв, когда я иду по мокрой от росы траве к дому, темнеющему вдали. Окно беспечно открыто… я дерзко вхожу в дом, и ветер входит вместе со мною… медленно перехожу из комнаты в комнату… пробираюсь коридорами… наверх по лестнице… неуверенно, нерешительно, однако влекомый вперед бурей в крови, что сильнее любого страха.

Открываю дверь в спальню… в свете ночника виднеется нечто похожее на труп… но нет, эта неясная фигура — не труп.

— Кто там? Здесь кто-то есть? Что вам нужно?

Пора заговорить с тем, кто едва различим в тусклом свете.

— Мама?

— Кто это? Подойдите поближе! Ближе! Дайте мне разглядеть вас!

И вот уже в моих венах обжигающий ветер пустыни. Он рыдает, вопит, и дом ощетинился светом, а я приникаю к спасительной темноте, как обессилевший, потерявший надежду моряк приникает к морю, увлекающему его в свою бездну…

Второй акт

ГОЛОСА ИЗ МОГИЛЫ

Глава 1

Те, кто был на похоронах Гвендолин Хьюби, не скоро забудут это событие.

Ее тело — тело восьмидесятилетней женщины — было намного легче роскошного гроба, в котором оно покоилось; но недовольство, исходившее от главных участников траурной церемонии, казалось, увеличивало тяжесть этой ноши и заставляло людей, несущих гроб, то и дело спотыкаться по мере того, как они медленно продвигались к могиле.

Разумеется, хоронили ее на принадлежащем семейству Ломасов участке кладбища в приходе Святого Уилфреда в Гриндейле. Церковь являла собой интересный образчик поздненорманнской эпохи, с элементами раннего английского стиля и донорманнским склепом. У входа продавалось сочинение жены викария, в котором она высказывала предположение, что церковь эта могла быть творением самого Уилфреда. Но безутешным родственникам усопшей было не до исторических домыслов. Они только что вышли из церковного полумрака на слепящее осеннее солнце, в лучах которого золотились надписи на надгробиях, за исключением тех, что были уже совершенно стерты и заросли лишайником.

Родственников было совсем немного. Слева от открытой могилы стояли два представителя рода Ломасов из Лондона. Справа кучкой держались четыре члена семейства Хьюби из Олд-Милл-Инна.

Мисс Кич, бывшая в Трой-Хаусе вначале няней, потом домоправительницей, компаньонкой и, наконец, сиделкой, демонстрировала полный нейтралитет, замерев у подножия могилы. Но ее наигранная тактичность не производила должного эффекта, ибо рядом был человек, который считался главной причиной всех бед, — мистер Иден Теккерей, старший партнер адвокатской фирмы «Теккерей, Амберсон, Мэллор и Теккерей», более известной как «Теккерей и прочие».

— Человек, рожденный от женщины, живет недолгую жизнь, полную страданий, — заученно завел свою речь викарий.

Иден Теккерей, вполне счастливо проживший большую часть жизни, — а было ему уже за пятьдесят — изобразил на лице сочувствие словам викария. Спору нет, если кто-то из присутствующих захочет все переиначить, он только накличет на свою голову новые страдания. Не то чтобы Теккерей возражал против этого. Несчастье для любого адвоката — все равно что заросли куманики для Братца Кролика — естественная среда обитания. Как поверенный старой леди, как ее душеприказчик, он был уверен: всякая попытка оспорить завещание приведет лишь к тому, что в кошельке господ Теккерей прибавится денежек.

И все же напряжение, царившее на похоронах, было, на его взгляд, — как бы это выразиться — неприятно. Его покоробил укоризненный взгляд мистера Джона Хьюби, племянника усопшей, владельца Олд-Милл-Инна, и усмешка, с которой этот неотесанный йоркширец как бы между прочим заметил: «Адвокаты! Да плевал я на них!»

Конечно, он сам во всем виноват. Не было нужды открывать условия завещания до его официального утверждения, но ему казалось, что будет лучше, если он предвосхитит любой выпад со стороны Джона Хьюби. Поэтому он оторвал маленькую Лэкси от пишущей машинки и объяснил ей, на что может рассчитывать ее семья. Лэкси восприняла это спокойно. Она даже слегка улыбнулась, когда он упомянул Граффа из Гриндейла. Но, когда она принесла эту новость в Олд-Милл-Инн, никаких улыбок не последовало.

«Нет!» — твердо решил Иден Теккерей. Это был последний раз, когда он из лучших побуждений позволил себе выйти за рамки законных процедур. Даже если кто-то из его собственной семьи будет кровно заинтересован в этом, он не пойдет на такой шаг!

— Ты знаешь, Господи, тайны наших сердец…

«Эй, Господи, может, тебе и впрямь известны наши тайны? В таком случае поспеши передать их этой старой глупой карге, когда она проковыляет прямиком к тебе», — подумал в ярости Джон Хьюби.

Все эти годы на побегушках! Бессчетные чашки жидкого чая, поддакивания старушечьим бредням, как следует проводить воскресенье и сохранить Империю! Долгие воскресные дни в тесном габардиновом костюме! В любую пору года. О, этот голубой костюм, который приходилось потом битый час отчищать от толстого слоя кошачьей и собачьей шерсти, покрывавшей каждый стул в Трой-Хаусе! Столько усилий, и все пошло прахом!