Смертельный розыгрыш

Тем временем двое с факультета английского языка и литературы, ни о чем не догадываясь, накормили Элвина — его лицо было неузнаваемо изменено большой накладной бородой — и отвезли его в лекционную аудиторию. И там с ярко выраженным акцентом коннектикутского янки он прочитал чрезвычайно затянутую и нестерпимо нудную лекцию.

Прежде чем продолжать, Том Барнард раскурил новую сигару, глаза его лукаво поблескивали.

— Но я не совсем себе представляю, как…— начал было я.

— Это была лекция о несуществующем английском поэте, который якобы тридцати лет от роду эмигрировал в Америку. 1690 год упоминался как год расцвета его творчества. Я уже говорил о внимании Элвина к подробностям. Прежде чем читать лекцию об этом поэте, надо было написать его произведения. Элвин обладал даром литературной мистификации и к тому же умел ловко имитировать чужой голос.

Он сочинил целую, довольно большую, в несколько сотен строк дидактическую поэму в стиле Денхема [10] о выращивании картофеля. Свою бесконечную лекцию он уснастил чрезвычайно подробными комментариями к поэме.

Но это были только цветочки. Прожив несколько лет в Виргинии, наш поэт — Джасинт Фрум — ополчился против американского образа жизни и излил свое возмущение в разящей сатире. Лектор процитировал отрывки из нее. Отрывки в стиле зрелого Александра Попа [11], написанные, однако, в то время, когда Поп даже еще не знал счета. Профессор Пелем Й. Стобб с глубоким сарказмом обрушился на пандитов [12] с британских литературных факультетов: какое невежество — игнорировать творчество столь одаренного, плодовитого поэта, чье сильнейшее влияние испытал сам Поп, хотя и не решился признать это публично.

Лекция оказалась настоящей сенсацией. Студенты настойчиво требовали от своих преподавателей каких-либо сведений о Джасинте Фруме, и несколько простофиль обратились к настоящему Пелему Й. Стоббу в Нью-Хейвен с просьбой об информации. Элвин и в этот раз вышел сухим из воды. Лишь года через два мистификация была разоблачена. Вот на что способна богатая фантазия в сочетании с трудолюбием.

Тут я понял, что Элвин Карт может оказаться отнюдь не таким занудливым соседом, как я ожидал. У меня были основания полагать, что тяга к таким вот хитроумным розыгрышам отнюдь не ослабла в нем с годами. Я вытянул из Тома Барнарда его теорию о любителях розыгрышей. Как всякий оксфордский, независимо от возраста, интеллектуал, он склонен к теоретизированию, и чем заумнее выдвигаемая теория, тем лучше. Собственные мысли для него как молоко для ребенка. В данном случае он высказал предположение, что в основе проделок Элвина лежит его необузданность и предприимчивость, проявляющаяся в форме того же осмеяния общества, что и в «Терре-Филиус» (он цитировал Николаса Амхёрста) [13],— в сущности, это протест против традиционных ценностей отца, которого он одновременно презирал и боялся.

— Необузданность у них — фамильная черта. Говорят, единокровный брат Элвина влип в какую-то грязную историю и вынужден был уйти из полка, где служил. Вы с ним уже познакомились?

— Да. Он живет вместе с Элвином.— Я не хотел говорить о Берти Карте: антипатия — непреодолимая помеха для здравого суждения. Чтобы скрыть свое замешательство, я рассказал Тому о случае с кукушкой. Он выслушал меня с острым интересом и поманил одного из присутствующих к нашему столу.

— Вот кто вам нужен. Лайтфут, знакомы вы с Джоном Уотерсоном?… Лайтфут возглавляет орнитологические исследования в новом институте. Расскажите-ка ему о своем необычном наблюдении.

Лайтфут — неряшливо одетый, лет сорока человек с задумчивым взглядом — выслушал меня с удивлением и недоверием.

— Вы точно излагаете факты?— спросил он с прямотой ученого.

— Еще бы! Птица не давала мне спать почти всю ночь. Спросите любого в нашей деревне — он подтвердит.

— Весьма странно. В высоких широтах — в Шотландии или Скандинавии, где летние сумерки длятся допоздна,— случается иногда, что кукушки кукуют до полуночи. Но в Дорсете, в мае — просто невероятно. Впрочем, я загляну в наши регистрационные журналы.

— Бедняга сильно раздосадован,— обронил Том когда Лайтфут отошел.— Как смеет природа нарушат, правила, установленные для нее учеными! Человек он, однако, способный…

Я извинился, вышел в вестибюль и попросил дежурного заказать для меня телефонный разговор с женой.

— Миссис Уотерсон будет очень рада выслушать ваши добрые новости, сэр. С вашего позволения, я бы тоже хотел вас поздравить.

Вот так! От служащих колледжа, как и от Всевышнего, ничего не утаить.

Дженни и в самом деле очень порадовалась за меня. Но я уловил в ее голосе нотки беспокойства, которое она не могла скрыть, и спросил, все ли у нее там в порядке.

— Как бы тебе сказать… Какая-то нелепая история… Я была слегка расстроена, но… Буду счастлива видеть тебя завтра, мой дорогой.

— Скажи мне, что случилось, Дженни. Ну, пожалуйста.

Оказалось, утром она ходила в «Зеленый уголок» и обнаружила, что кто-то — скорее всего деревенские ребятишки — забрался ночью к нам в дом и что-то на-корябал на свежей штукатурке в моем кабинете. На мой вопрос, что именно, Дженни дрогнувшим голосом ответила: «Lhude sing cucu» [14], в таком написании.

Кто бы мог подумать, что в какой-то забытой Богом деревушке сыщется человек, который напишет на стене моего кабинета строку из средневекового лирического стихотворения! До чего же, однако, громок кукушечий голос!

3. ЧЕРНАЯ ЖЕМЧУЖИНА

С Пейстонами мы познакомились лишь на третий уик-энд, после того как водворились в «Зеленом уголке». Дел было превеликое множество: мы с Дженни снова и снова переставляли мебель, приводили в порядок запущенный сад, а это требовало времени и сил, каждый день Дженни по два часа играла на рояле, в хорошую погоду мы устраивали пикники, обедали или пили чай на свежем воздухе, осматривали окрестности, и тут нам не требовалось никакой компании. В начале июня к нам должна была приехать Коринна. Она перенесла тяжелую ангину, и, хотя особой опасности эта болезнь не представляла, в школе решили, что для полного выздоровления ей необходимо побыть дома.

Сама Дженни цвела, как и вся окружающая нас природа. Вернувшись из Оксфорда, я нашел ее глубоко встревоженной. Проникнуть в дом через незапертое окно не составляло, понятно, особого труда, но ничего похищено не было, да и что можно утащить из пустого дома. Я даже не стал заявлять в полицию. Но и не обратить внимания — мол, дело пустяковое,— тоже не мог. Деревенские ребятишки не такие уж знатоки средневековой поэзии, чтобы цитировать ее в своих настенных надписях. Дабы рассеять всякие сомнения, я поговорил с директрисой толлертонской школы, куда нетерплашских школьников возили на автобусе, она навела справки и заверила меня, что ее ученики не читали этого стихотворения и не могли слышать «Весеннюю симфонию» Бриттена. Мысль, что это сделал взрослый человек и именно в моей комнате, настораживала и даже удручала меня. Дженни была расстроена по другой, более простой причине. Неизвестно кем сделанная на стене надпись была равнозначна для нее анонимному письму, а в анонимках всегда есть что-то мерзопакостное, что-то, от чего болезненно сжимается сердце; у бедной Дженни были все основания опасаться их. Но это было единственное облачко на нашем горизонте, оно уплыло, и небо над нами снова ясное. Так я думал.

Приглашение от Пейстонов мы получили по почте; оно поразило меня строгой официальностью: плотная глянцевитая бумага с типографской шапкой «От Роналда Пейстона. Замок, Нетерплаш Канторум, Дорсет» и отпечатанным на машинке текстом. В субботу приглашали на ужин (надлежало быть в смокинге). Коринна приехала накануне, на уик-энд мы ждали моего сына Сэма из Бристоля, и первым моим побуждением было отказаться. Но Дженни сказала, что это не по-соседски. К тому же ей хотелось посмотреть Замок: почему бы нам не позвонить им и не спросить, нельзя ли прийти вместе с Сэмом и Коринной. Вот так я впервые услышал голос женщины, которую видел три недели назад на росистом газоне, где она прогуливалась в своем золотом сари. Даже в телефонной трубке ее голос звучал, словно экзотический музыкальный инструмент: необыкновенно мелодично, с какой-то воздушной легкостью.