Исколотое тело (ЛП)

Маколей ничего не ответил, просто не найдя, что сказать. Священник продолжил, почти доверительно, и стал еще больше напоминать школьника.

– Послушайте, Маколей, вы старше меня да к тому же поэт, так что можете понять. Могу ли я оставаться священником, думая так о Перитоне? Имею ли я право оставаться священником, имея подобные мысли насчет Перитона? Могу ли я всходить на свою кафедру и говорить им, что «любовь превыше всего»? – священник указал длинной рукой в черном одеянии на деревню, в сторону маленьких коттеджей, от труб которых в безветренный воздух медленно поднимался голубоватый дымок. – Ведь сам я желаю поставить Перитона на место! Что вы мне на это скажете, поэт?

– Что он натворил на этот раз? – спросил Маколей, пристально вглядываясь в лицо молодого священника: худощавое лицо с властным, ястребиным профилем, как у римских императоров. Поэт подумал, что лица такого типа встречаются у фанатиков вроде Лютера, Торквемады или Якова Второго. ¹

– Не уклоняйтесь от моего вопроса, – нетерпеливо ответил священник. – Вопрос не в том, что сделал или не сделал он, а в том, что делать мне.

– Так ведь очень сложно сказать наверняка... – осторожно начал Маколей, но его слова – и едва ли не он сам – были сметены взмахом длинной руки в черной рясе.

– Эх вы, поэты! – презрительно выкрикнул священник, проходя мимо быстрым шагом, оглянулся через плечо и добавил с тем же горьким презрением в голосе: – Оставайтесь со своими жаворонками да соловьями! Мне предстоит иметь дело с душами. Человеческими душами!

Людовик Маколей задумчиво проследил за тем, как высокая фигура с размашистыми движениями исчезла за опушкой Садка, а затем медленно продолжил свой путь к березовой роще. Там на земле, прислонившись спиной к дереву и вытянув перед собой длинные ноги, сидел смеющийся про себя человек лет сорока. У него было плотное телосложение, хотя и не похожее на сложение боксера-тяжеловеса, огромные сильные руки и запястья и копна каштановых волос с аккуратным пробором и начесом. Также у него были небольшие темно–русые усы и козлиная бородка, делавшая его похожим на фавна в его традиционном представлении. Пара светлых глаз цвета орешника смотрели на поэта из-под густых коричневых бровей, а тонкие, изящные губы не переставали бесшумно смеяться. Этот колоритный человек был одет в светло-серый фланелевый костюм, у него были темно-синие воротничок и рубашка, оранжевый галстук и оранжевые носки. Маколей задумчиво посмотрел на него сверху вниз, фавн ответил ему лукавым взглядом.

– Что с вами такое, Перитон? – спросил Маколей. – Холливелл очень достойный молодой человек. Я действительно не думаю, что вам стоит над ним смеяться.

Сидевший на земле человек прекратил смеяться и подмигнул поэту:

– Я не смеялся над ним. Я смеялся над его божеством.

– Но это еще хуже!

– Конечно. Потому-то я и сделал это.

– Вы думаете, это честно по отношению к нему? Ведь он так молод.

– А вы думаете, это честно с его стороны? – живо парировал фавноподобный джентльмен. – То, что он приехал сюда и начал забивать селянам головы своими глупостями?

– Чем вы досадили ему на этот раз? – спросил Маколей.

– О, всего лишь поговорил с ним о молодом Фиппсе – вы помните его, тенор из хора, поет соло в церковных гимнах. Я нашел для него работу. Думал, что Холливелл обрадуется, но нет.

– Почему нет?

– Ах! То-то и оно – этого я понять не могу. Я ведь хочу как лучше. Он хороший паренек, семнадцать лет – самое время выйти в мир. Так что я нашел для него работу.

– И что из себя представляет эта работа?

– С этой работы можно выйти в люди, если паренек имеет амбиции. Он должен мыть стаканы в коктейль-баре «Блеск востока» на Джермин-стрит. Когда он там освоится, то станет барменом. Если он прилежен, то через десять лет легко сможет стать крупье.

Маколей ничего не сказал, но продолжил смотреть вниз, на лежащего человека.

– Ну? – спросил Перитон, прищурив глаз, что придало ему действительно злодейский, но вместе с тем довольно забавный вид. – А как поживает хорошенькая вдовушка? Писали ли вы в последнее время сонеты о ее подвязках?

– Полагаю, вы говорите о миссис Коллис? – тихо и ровно спросил Маколей.

– Верно полагаете, поэт. Я имею в виду прекрасную Ирен.

– Миссис Коллис – мой друг. И я не люблю, когда о моих друзьях говорят подобным образом.

Перитон саркастично рассмеялся.

– Приятель, да ведь слова – это только слова. В этом мире важны не слова, но дела.

– Что вы имеете в виду? – спросил Маколей, и в его голосе зазвучала сталь.

– Это всего лишь предположение, приятель. Всего лишь предположение. А если всерьез, старина, вы и вправду неровно дышите к дивной Коллис?

– Перитон, если вы скажете еще хоть слово этим чертовым тоном, даю вам слово чести, что я... что я...

– Да? Что же, продолжайте. Полагаю, вы дадите мне в челюсть? Но я и не представлял, что вы так серьезно к ней относитесь. Я думал, что лишь зануда Холливелл, из-за которого весь сыр-бор...

Маколей вздрогнул и воскликнул:

– Холливелл! Но я думал, что он... я полагал, что...

– Что он очарован восточным шармом Дидо Ман­ду­лян? Да, я тоже. Подумайте, Маколей, это чертовски смешно. Кое-кто – кто бы это мог быть? – сказал мне, что Холливелл по уши влюблен в Коллис. Потому-то я и сделал это.

– Сделали что?

Перитон подмигнул, и его лицо выглядело почти злобно.

– Приударил за дамочкой, постарался на славу. Думал, что поддел пастора. Оказывается, вышло еще лучше – я поддел еще и поэта? Да какого черта с вами происходит? Бледный как полотно!

Людовик Маколей весь трясся от злости.

– Боже, как я хотел бы убить вас, мерзавец!

– Что? Убить меня за то, что я ухаживал за Ирен! Это будет трудновато, не так ли? Да вы не смогли бы ничего сделать, даже произойди что-нибудь похуже.

– О чем это вы говорите, Перитон?

Лежавший на земле великан, кажется, не оценил ледяной угрозы в голосе Маколея. Он широко улыбнулся и ответил:

– Вы хотите меня убить лишь за слова о том, что я ухаживал за Ирен. А что вы сделаете, если я скажу вам, что пару дней назад мы провели веселенькую ночку в Лондоне?

– Лжец! – эти слова прозвучали как выстрел.

– Как вам это понравится, старина, – беспечно ответил Перитон. – Поступайте, как знаете.

– Господи, Перитон! – прошептал Маколей, умолк и, развернувшись, пошел обратно. Вслед ему понесся звонкий смех Перитона, а потом слова, выкрикнутые им:

– Теперь я вспомнил, Маколей. Это молодой Роберт рассказал мне о Холливелле.

Людовик Маколей все еще был вне себя от гнева, когда добрался до своего сада. Оба его сына, Роберт и Адриан, находились на лужайке и занимались типичным для воскресного дня времяпрепровождением. Старший, Адриан, сажал семена травянистых растений в ящик для рассады. Его длинные, тонкие и нервные пальцы проворно сновали туда-сюда, словно он стремился уместить каждое семечко на точно определенное место в ящике. В то же время создавалось впечатление, что он в любой момент может уронить пакет с семенами и просыпать их на траву. Он не обратил никакого внимания на возвращение отца, лихорадочно продолжая заниматься своим делом. Все это выглядело так, будто он заключил пари, что успеет посеять все семена за установлен­ное время, и теперь не может позволить себе проиграть.

Младший брат, Роберт, сидел за столом в тени величественного старого бука, уткнувшись в книгу и делая многочисленные записи в большой тетради.

Людовик Маколей направился прямиком к нему, обеими руками ухватился за край стола, посмотрел вниз и выпалил, почти яростно:

– Что ты сказал Перитону о миссис Коллис?

Роберт отметил место, на котором остановился, положив на него указательный палец, чтобы потом продолжить, откинулся на спинку стула и ответил:

– Ничего.

– Ты ничего не говорил ему о том, что Холливелл влюблен в нее?