Утопленник из Блюгейт-филдс

Уэйбурн привстал в кресле.

— Разумеется, нет! Неужели вы полагаете, что я… — Упав обратно в кресло, он закрыл лицо руками. — Полагаю, я мог совершить ужасную ошибку. — Некоторое время он сидел совершенно неподвижно, затем внезапно повернулся к Питту. — Я понятия не имел! Понимаете, у него были прекрасные рекомендации!

— И, возможно, он их достоин, — довольно резко сказал Питт. — Вам известно что-либо порочащее про мистера Джерома, о чем вы мне не говорили?

Уэйбурн оставался совершенно неподвижен так долго, что инспектор собирался уже повторить свой вопрос; но наконец он нарушил молчание.

— Я ничего не знаю. Подобная мысль никогда не приходила мне в голову — да и с чего бы? Разве у порядочного человека могут возникать подозрения такого рода? Но теперь, когда мне известно такое… — Набрав полную грудь воздуха, он сделал медленный выдох. — Возможно, я вспомню что-либо и истолкую это уже иначе. Мне нужно какое-то время. Все это явилось глубочайшим потрясением.

В его голосе прозвучала окончательность. Он давал Питту понять, что тот может идти; и теперь оставалось только выяснить, хватит ли у того такта понять это без слов.

Настаивать дальше не было смысла. Просьба Уэйбурна дать ему время подумать, осмыслить свои воспоминания в свете новой информации была справедливой. Шок лишал человека ясности мысли, искажал восприятие, обволакивал память туманом. В этом не было ничего необычного; Уэйбурну нужно было время, он должен был выспаться, и только после этого от него можно было что-то требовать.

— Благодарю вас, — вежливо произнес Питт. — Если вы вспомните что-либо существенное, не сомневаюсь, вы дадите нам знать. До свидания, сэр.

Уэйбурн, погруженный в свои мрачные размышления, не потрудился ответить, хмуро уставившись в одну точку на ковре.

В конце дня Питт вернулся домой, чувствуя не удовлетворение, а безысходность. Конец уже виднелся впереди: никаких сюрпризов не будет, расследование не выявит ничего, кроме пронизанных болью мелочей, которые сложатся воедино в цельную картину. Джером, унылый, разочаровавшийся человек, втиснувшийся в образ жизни, который подавил все его способности и растоптал гордость, влюбился в мальчишку, подававшего надежды стать всем тем, чем мог бы стать и сам Джером. Затем, когда вся его зависть и жажда переросли в физическое влечение, что дальше? Быть может, внезапное отвращение, страх — и Артур обрушился на своего наставника, грозя разоблачением? Для Джерома это означало бы испепеляющий позор: все его личные слабости будут выставлены на всеобщее посмешище, разобраны по косточкам. А затем увольнение без надежды когда-либо найти новое место — полная катастрофа. И к тому же, несомненно, потеря жены, которая… Кто она? Что она для него значила?

Или же Артур оказался более искушенным? Был ли он способен на шантаж, даже если он заключался лишь в мягком постоянном напоминании о своей силе, обусловленной тем, что ему известно? Многозначительные ухмылки, показанный украдкой язык…

Насколько Питт успел узнать Артура Уэйбурна, тот не был особо изобретательным и не слишком стремился к честности, поэтому подобная мысль вполне могла прийти ему в голову. У инспектора сложилось впечатление, что юноша был решительно настроен ворваться во взрослую жизнь со всеми ее прелестями, как только предоставится такая возможность. Возможно, в этом не было ничего необычного. Для большинства подростков детство было чем-то вроде надоевшей старой одежды, в то время как впереди ждали новые, ослепительные, роскошные наряды.

Шарлотта встретила мужа в дверях.

— Сегодня пришло известие от Эмили, и ты не поверишь… — Она увидела его лицо. — О! В чем дело?

Помимо воли он улыбнулся.

— Неужели у меня такой угрюмый вид?

— Томас, не уходи от ответа! — резко оборвала его Шарлотта. — Да, вид у тебя угрюмый. Так что же произошло? Это имеет какое-то отношение к тому мальчишке, который захлебнулся? Ведь так, да?

Питт снял пальто, и Шарлотта повесила его на вешалку. Она застыла посреди прихожей, решительно настроенная получить объяснения.

— Похоже на то, это сделал его наставник, — ответил Томас. — Все это очень печально и грязно. Почему-то плотские наслаждения больше не вызывают у меня гнев, как только они перестают быть анонимными и приобретают лицо и жизнь. Мне хотелось бы находить это непостижимым — так было бы гораздо проще, черт побери!

Шарлотта поняла, что он говорит о чувствах, а не о преступлении. Ему не нужно было ничего объяснять. Молча развернувшись, она просто протянула ему руку и повела его в тепло кухни — к почерневшей от копоти плите, с живыми угольками за прутьями решетки, к деревянному столу, отскобленному добела, к сверкающим кастрюлям, голубому фарфоровому сервизу в буфете, выглаженному белью, которое еще не успели отнести наверх. Почему-то это место показалось Питту сердцем дома, живым ядром, которое только спало, но никогда не бывало пустым, — в отличие от гостиной и спален, пустевших, когда в них никого не было. И дело тут было не только в огне; значительную роль играли запахи, любовь и работа, эхо голосов, которые здесь смеялись и беседовали.

Была ли у Джерома когда-либо такая же кухня, его собственная, где он мог сидеть столько, сколько пожелает, где он мог думать о будущем?

Питт уютно устроился в деревянном кресле, а Шарлотта поставила чайник на конфорку.

— Наставник, — повторила она. — Очень быстро. — Поставила на стол две чашки и фарфоровый чайник, расписанный цветами. — И очень удобно.

Томас почувствовал укол боли. Неужели жена вообразила, будто он подправил расследование ради своего удобства или ради карьеры?

— Я только сказал, что все указывает на это, — резко произнес он. — Еще ничего не доказано! Но ты сама сказала, что это едва ли могло быть делом рук постороннего. Так кто может лучше подходить для этого, как не одинокий, забитый человек, вынужденный в силу обстоятельств навечно оставаться чем-то выше простого слуги, но ниже равного по статусу, поднявшийся над одним миром, но не попавший во второй? Наставник ежедневно виделся с мальчишкой, занимался с ним. К нему относились снисходительно: его превозносили за его знания, талант, но в следующую минуту уже ставили на место, напоминая о его социальном статусе, отодвигали в сторону, как только заканчивались занятия.

— У тебя получается просто ужасно. — Достав из кладовки кувшин, Шарлотта наполнила стакан молоком и поставила его на стол. — У нас с Сарой и Эмили была гувернантка, но с нею обращались совершенно по-другому. По-моему, она была вполне довольна своей жизнью.

— Ты бы поменялась с ней местами? — спросил Питт.

Жена задумалась на мгновение, и на ее лицо набежала легкая тень.

— Нет. Но не забывай, гувернантки никогда не выходят замуж. А наставник может жениться, поскольку ему не нужно воспитывать собственных детей. Кажется, ты говорил, что этот наставник женат?

— Да, но детей у него нет.

— В таком случае с чего ты взял, что он одинок и не удовлетворен жизнью? Быть может, ему нравится преподавательская работа. Она многим нравится. Это лучше, чем работать клерком или продавцом.

Питт задумался. Почему он вообразил, что Джером одинок и разочарован в жизни? Это было лишь внешнее впечатление, не больше, — однако оно было глубоким. От наставника исходило какое-то чувство обиды на весь мир, жажда добиться большего, быть чем-то большим.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Есть в этом человеке что-то такое… однако пока что это не более чем подозрения.

Сняв с плиты чайник, Шарлотта заварила чай, поднимая к потолку ароматное облачко.

— Знаешь, в большинстве преступлений нет никакой загадки, — сказал Питт. — Как правило, самый очевидный подозреваемый и является преступником.

— Знаю. — Шарлотта не смотрела на него. — Знаю, Томас.

Два дня спустя все сомнения, если они и имелись у Питта, были развеяны, когда констебль доложил ему, что звонил сэр Энсти Уэйбурн, настоятельно требовавший, чтобы Питт незамедлительно приехал к нему домой, поскольку произошли очень серьезные события: вскрылись новые, крайне тревожные обстоятельства.