Смертельный розыгрыш

— Но ведь она изнывает от безделья.

— Упаси нас Бог отравиться ядом, который разлит повсюду.

— Но кто-то же их написал? Насколько нам известно, у Пейстонов больше всего оснований недолюбливать Элвина.

— Конечно, Роналд из тех, кто не прощает обид. Очень мстительный. Но с его деньгами и влиянием нет никакой нужды прибегать к таким булавочным уколам, как анонимки.

— А ты не допускаешь мысли, что и Вера — женщина мстительная?— лукаво спросила Дженни.

— Я бы сказал, что у нее недостаточно активный характер. Кстати, Роналд тоже отметил -разумеется, он только поддразнивал ее,— что она вполне соответствует процитированному ею описанию любителя розыгрышей: и у нее нет желаний, которые она могла бы назвать своими собственными.

— Нет желаний? Если он так думает о своей жене, то разбирается в людях хуже, чем…

— Он имел в виду другое.— И вдруг я голосом чревовещателя произнес два слова, точно вложенные в мои уста кем-то посторонним,— спустя несколько недель я с ужасом вспомню о таившемся в них образе.— Она мотылек.

— Мотылек?

— Мотылек не стремится к пламени, оно просто затягивает его.

Дженни глянула на меня искоса, сквозь россыпь своих волос.

— Ты находишь ее обворожительной?— с нарочитым безразличием спросила она.— Верно, Джон?

— Да.

— И загадочной?

— Несомненно. Хотя в этой загадочности, может быть, и нет глубокого тайного смысла.

— Потому что она другой расы? Интересно, как Роналд встретился с ней?

— Спроси у нее… Я вижу, и ты очарована?

— Точнее, заинтригована. В дни твоей бурной молодости, Джон, у тебя не было восточной женщины?

— Нет, моя любовь. Не было и, могу тебя успокоить, не будет. Я уже вышел из опасного возраста. И вполне счастлив.

Не перестаю удивляться, как женщины умеют создавать трудную или эмоционально взрывчатую ситуацию буквально из ничего. Я восхищался Верой Пейстон, она меня очень интересовала, но ни малейшего физического влечения я не чувствовал. Однако Дженни слабым дуновением своей ревности растормошила во мне сексуальное любопытство.

Несколько дней прошли без каких-либо событий. Сияло солнце, звенели пчелы. Нетерплаш Канторум дремал, упиваясь теплом летнего воздуха, насыщенного ароматом гвоздик. Дженни занималась своими музыкальными экзерсисами, а я наконец уселся за Вергилия. На лицо Коринны возвратился румянец, приятно было смотреть, как она загорает под окном моего кабинета. Наша семья являла собой картину полного довольства, но где-то в уголке моей души таилось опасение, что беды еще не миновали нашей деревни. Заходил сержант из уголовного розыска, он взял анонимное письмо, задал несколько стереотипных вопросов, а заодно рассказал, что на другой день после первой партии анонимок пришла вторая: Элвину Карту, супругам Киндерсли, толлер-тонскому викарию, управляющему Пейстонов и одному из местных фермеров. На всех конвертах — толлертонский почтовый штемпель.

Сержант — крепыш-блондин — был, по-видимому, не слишком озабочен этим выплеском отравленных чернил; он дал понять, что никаких дальнейших неприятностей не предвидит — главное, чтобы улеглись страсти; сам он вполне мог служить олицетворением бесстрастия: вопросы задавал спокойно и неторопливо.

Я постепенно свыкался с ритмом жизни в уединенном сельском округе. Лошадей сменили трактора, но пройдет еще немало времени, прежде чем крестьянин утратит рассчитанную неспешность в мыслях и движениях: эта неспешность выработана долгими столетиями тяжелого ручного труда: надо было беречь силы, чтобы их хватило на целый рабочий день.

Оказалось, что и обычная поездка за продуктами может стать трудным испытанием. Через несколько дней мы отправились в Толлертон, в бакалейную лавку. Подъезжая, мы увидели, что оттуда вышел Эгберт Карт и уселся в свой «бентли». Хозяйку лавки мы застали за увлеченным разговором с одной из местных жительниц. Она приветливо улыбнулась нам и продолжала говорить; при виде людей незнакомых обе женщины перешли на зашифрованный язык: их диалог своей загадочностью и напыщенностью напоминал теперь диалог Вестника и Хора в древнегреческой трагедии.

— Не знаю, будет ли он продолжать в том же духе.

— И я не знаю. Пожалуйста, пакет овсяных хлопьев.

— Хорошо… Кое-кто просто не создан для этого.

— А что им?

— Счастливчики.

— Говорят, их осталось не так уж много.

— Посмотришь, как кое-кто живет, с трудом верится.

— За чужой счет жить легко. И пакет стирального порошка.

— Хорошо… Но день расплаты уже не за горами. Скоро мистер…

— Похоже, весь корень зла в нем.

— Иному и не надо, а Господь ему дает.

— Везет некоторым… И фунт чеддера.

— Хорошо… Уж мы-то знаем, откуда ветер дует.

— И куда дует.

— Этот другой — неужто он ничего не может поделать?

— Что с него взять — старая развалина, песок сыплется. А все же настоящий джентльмен, этого у него не отнимешь.

— Да, как говорят, другая закалка… Таких мало осталось, раз-два, и обчелся.

— Одни семьи процветают, другие хиреют. Такой уж закон у природы.

— Ясное дело. Кровь постепенно разжижается… Всего, значит… Сейчас посчитаю… Один фунт три шиллинга два пенса, миссус.

— Хорошо. Плачу наличными — записывать за мной не нужно.

— Да, не то что некоторые. Спасибо, миссус.

— Ну, я пошла… Где моя вторая корзинка? Как поживает Том?

— Хорошо, спасибо… Неплохую деньгу зашибает, да еще и обедом кормят. Грех жаловаться… Но как вспомнишь былые деньки, сердце щемит,— не та стала наша деревня, не та. Наша жисть не для городских.

— Говорят, он тут только наездами бывает.

— Кое-кому это в досаду.

— Мало что в досаду, а ты терпи.

— Кому они там перемывали косточки? — спросила Коринна, когда мы вышли на улицу.

— Нашим соседям… Берти Карту и…

— Противные старые сплетницы.

— Но ты с таким вниманием ловила каждое их слово, Коринна.

— Я не знала, что они говорят о мистере Карте.— Она вспыхнула.

Еще совсем недавно Коринна была ребенком. Мне, как и другим отцам, трудно свыкнуться с мыслью, что она уже без пяти минут молодая женщина, невеста. На всех ее поклонников я, должно быть, буду взирать с подозрением или неприязнью. Все они будут казаться мне недостойными моей дочери.

— Он тебе в отцы годится,— неожиданно для самого себя выпалил я.

— «Шик-блеск»,— к сожалению, таково было прозвище чрезвычайно шикарной и всегда невозмутимой директрисы школы, где училась Коринна,— «Шик-блеск» говорила, что все женщины хотят выйти замуж за человека, олицетворяющего для них отца. В том, конечно, случае, когда у них добрые отношения с отцами.

— Так прямо и говорила?

— А ведь малышкой я хотела выйти за тебя замуж, папа.

— Теперь-то ты взрослая.

Коринна схватила меня за руку, заливаясь восхитительным смехом. «Бентли» промахнул всю деревенскую улицу и грузно осел перед нами.

— Доброе утро! Не подбросить ли вас?— спросил Берти Карт.

— Спасибо, у нас своя машина.

— А вы, Коринна? Хотите прокатиться с ветерком?

— Нет. Как-нибудь в другой раз. Я поеду с папой. Спасибо.

— Когда вы начнете обучаться верховой езде?

— Но я не могу… у меня…

— Да вы мигом научитесь. Готов ли ваш отец выложить двенадцать шиллингов шесть пенсов за урок?

— Ой, папа! Можно мне…

— Конечно, доченька.

— Тогда обзаведитесь джодхпурами [19] и стальным шлемом, чтобы не размозжить себе голову при падении. Пятница, одиннадцать часов — подходит?

Школа верховой езды помещалась на восточной окраине Толлертона. Крашенные в белый колер ворота и дощатая ограда, манеж в три акра, поросший колючей, бурой от нескольких недель бездождья травой. По обеим его сторонам — барьеры, в дальнем конце — дощатые постройки, очевидно, конюшни.

В самой середине манежа выстроились в шеренгу десять наездниц на лошадях, все смотрели на Берти Карта, который давал наставления. Дженни, Коринна и я уселись на бревно возле изгороди. Мимо нас торжественно проехали четыре девушки на пони, руководила ими молодая женщина, та самая упитанная дебютантка, что сидела рядом с Сэмом на ужине у Пейстонов. Она была в амазонке. Проезжая мимо, она попросила: