Дурной возраст

— Не уезжайте! Не оставляйте меня!

В нерешительности он остановился. Впрочем, у нее ведь есть Филипп! Все помыслы о Филиппе… У него же нет ничего. Он вышел. Она колотила в дверь кулаками.

— Останьтесь, прошу вас! Останьтесь!

С минуту он постоял на пороге, затем повернул ключ в замочной скважине. Теперь она осталась одна — в тюрьме. Следовало бы спросить, не нужно ли ей чего. Он боролся с искушением повернуть назад, опять спрятал в тайнике связку ключей и выкатил мотоцикл на дорогу. Дал газ, только удалившись на значительное расстояние, когда был уверен, что она не услышит.

Ехал медленно, боролся с непонятной мукой, сознавая, что не совершил ничего, кроме глупостей. Как вот теперь ей сказать: «Я — Люсьен Шайу. Ваше похищение было шуткой!» Откровенничая, она зашла слишком далеко. И все же недостаточно! Надо будет еще ее допросить. Тем хуже, если последствия окажутся плачевными. Надо наказать ее! Разумеется, это ее право — иметь любовников. Но почему тогда она изображала из себя пай-девочку? Почему старалась обмануть окружающих? Он подъезжал к предместью, но ему уже хотелось вернуться обратно, присесть у двери на корточки, предаться отравленной радости, горечь которой он еще ощущал.

Он заехал к Корбино — узнать, как Эрве. Если что, она дорого заплатит, шлюха! Подумать только: она могла принять его за женщину!

Зять беседовал с клиентом. Он извинился, отвел Люсьена в сторону.

— Мадлен в госпитале с матерью. Только что мне звонила. Эрве все еще не вышел из комы. Состояние без перемен, сказала она. И, само собой, за мной по пятам рыскают фараоны и эксперты, будто я в чем-то виноват. Неприятностей — не оберешься, поверьте… Вы позволите? Мне надо заняться с клиентом.

— Надежда-то хоть есть?

Собеседник пожал плечами. Совершенно очевидно: за Эрве у зятя сердце не болит. Люсьен вернулся домой.

— Вы были у Корбино? — спросила Марта.

— Да. Состояние без перемен. Я заеду завтра.

Но завтра он будет там. Рядом с ней. И послезавтра тоже. Он заставит ее говорить еще и еще, подстерегая момент начала ее капитуляции при условии, что будет шанс на успех. Знает, что плутует, сам себе рассказывая сказки. Он поднялся к себе в комнату и заперся. Досадовал на себя, что уже не грустит. Странная экзальтация приводила его в состояние возбуждения. В точности, как в былые времена, когда он был маленький и ему дарили долгожданную игрушку… Восторг и тревога! Проходил не один час, прежде чем он к ней притрагивался. Первоначально игра состояла в том, чтобы стать обладателем. А также в том, чтобы ни с кем ею не делиться. А теперь вот эта женщина…

Он порылся у себя в шкафу и вытащил шерстяное одеяло, которое должно подойти. Укутался в него. Одеяло было длинное и теплое. Несколько ночей не замерзнешь. Он аккуратно его сложил, завернул в газету. Если прикрепить его к багажнику, старая Марта ничего не заметит. Надо бы еще купить флакон одеколона. «Хотя это уж слишком, — подумал он. — Не стоит все-таки ее баловать!» Кто она такая? В голове и на этот счет не было ясности. Голос в темноте! И вот он уже запамятовал, что за склонность, что за желание вернуться туда захватило его, желание дикое, пришедшее откуда-то издалека, подобное инстинкту. Он понял, что не выдержит и удерет туда во второй половине дня.

Отец присоединился к нему за столом ровно в час дня.

— Ничего нового, бедный мой Люсьен. Твой товарищ так и не пришел в сознание. Но не это меня больше всего беспокоит. После такого удара кома может продолжаться несколько дней. Не в этом дело. Меня особенно тревожат внутренние повреждения. Здесь мы почти что в полном неведении. Всегда имеется риск кровоизлияния. Скажем так: в течение по меньшей мере недели сказать что-нибудь наверняка невозможно. Но он в хороших руках, не сомневайся. Само собой, никаких посещений. Если хочешь взглянуть, куда ни шло. Но не дальше порога. Ты не узнаешь ничего сверх того, но, я понимаю, тебе будет приятно. Видишь, куда может завести неосторожность! Ну-ка, посмотри на меня. Что за вид — испугаться можно!

— О, ничего! Я плохо спал… Он не умрет?

Доктор протянул через стол руку, взял ладонь Люсьена в свою.

— Нет, малыш. Очень надеюсь, нет. Постарайся больше не думать об Эрве. Иди погуляй! Сходи в кино. На…

Он пошарил в карманах.

— Так! Что с моим бумажником?.. У тебя еще есть немного денег? Прекрасно! Сегодня вечером я дам тебе на карманные расходы — на полмесяца. Может, немножко поумнеешь. Вы вот все играете в людей без предрассудков, а на самом деле — мальчишки.

Внезапно перед мысленным взором возникли свеча на полу, подернутая плесенью дверь. Голос говорил: «Он был милый, нежный. Когда он меня…» Люсьен опустил голову, чтобы не видно было, как вспыхнули щеки. Что, если он заболел? Поймет ли его отец, если он прямо в этом признается, как пациент, которому стало известно, что он заболел страшной болезнью?

— Марта! Десерт. Я тороплюсь.

Всегда-то он торопится. Всегда спешит другим на помощь.

— До вечера, Люсьен. И не вешай нос, ладно?

— Постараюсь, папа.

Если в конце концов все откроется, если Элиана заговорит, как он посмеет смотреть в глаза отцу, оправдываться за молчание, омерзительное лицемерие, когда он любезно мямлит что-то вроде: «Постараюсь, папа»? Как заставить Элиану молчать? Надежных способов нет. Остается одно: держать ее там как можно дольше, невзирая ни на какие трудности. Кто первый не выдержит… если, конечно, вмешательство родителей не вызовет катастрофу.

Он заперся у себя в комнате, чтобы на досуге изучить эту сторону проблемы. Она сказала: «Я должна была приехать в Тур еще вчера утром». Следовательно, родители наверняка уже забеспокоились. Но спустя всего сутки вряд ли посмели заявить в полицию. Даже, может быть, спустя двое суток. Потом они приехали бы разузнать, не заболела ли дочь. Дверь заперта. Малолитражка на месте, на стоянке. Вот тогда они подняли бы на ноги полицию. Что потом?.. Потом все расплывалось в тумане. Начнем с того, что полиция, ничего не обнаружив, пустила бы в ход более сильные средства. За дело, со своей стороны, взялись бы газеты и телевидение. Люсьен частенько читал заметки о похищениях и не мог не догадываться о последствиях. Отпусти он Элиану сейчас или позднее, ее все равно станут допрашивать, заставят расколоться, объяснить причину ее исчезновения, и она будет вынуждена говорить. Она в любом случае заговорит, даже если даст обещания, которые, предположим, он заставит ее дать. Разве что…

Может, есть одно средство. До сих пор Люсьен считал, что рано или поздно ему придется сказать Элиане: «Я Люсьен Шайу. Простите нас. Эрве получил тяжелую травму, когда собирался вас освободить. Мы сожалеем. Пожалейте его — молчите!» Но если только родители, полиция, газеты выдвинут версию классического похищения, предшествующего требованию выкупа, нет нужды признаваться Элиане в том, что есть на самом деле. Придется разыгрывать роль до конца, а в заключение изобразить панику, позвонив родственникам: «Ваша дочь находится в таком-то месте». Кстати, почему бы похитителям не остановиться именно на этой заброшенной хижине, чтобы спрятать Элиану, ведь очевидно, что туда никто больше не заглядывает. Она принадлежит Корбино. Ну и что? Кому придет в голову подозревать Корбино? Что касается Эрве, то с воскресенья, угодив в госпиталь, он автоматически выходит из игры. Люсьен все еще плутовал, рассказывал самому себе сказки. Однако созданная им конструкция была довольно правдоподобной. Колоссальным ее преимуществом было то, что она сулила ему безопасность. Никто никогда, быть может, не узнает его вины. И только это имело значение. Иного решения, кроме необходимости опережать события, не было. Разумеется, надо устранить любые предметы, любые разоблачающие улики. Ничего сложного! В известной степени, так как он плохо себе представлял, как отважится позвонить родителям и сообщить: «Мы держим вашу дочь!» воображение было во вред. В одном, однако, он был уверен: или это, или суд. Что тут ломать голову: если Элиана его опознает — крышка. Если же Элиана не перестанет думать, что ее похитили ради выкупа, у него есть шанс. Тем более если она скажет: «Меня стерегла и заботилась обо мне женщина!».