Дурной возраст

Он заметил, что разговаривает сам с собой, и это его покоробило. В то же самое время он чувствовал, что ситуация становилась менее неуправляемой. Было, однако, одно обстоятельство, заслуживавшее особого внимания. Прежде всего ничто не мешало тому, чтобы он привел в действие вторую часть их первоначального плана. Поскольку он не может позволить себе риск говорить, он сунет под дверь записку: Вас освободят… Нет. Тебя скоро освободят… При условии, что ты будешь беспрекословно повиноваться. Сунешь лицо в мешок, который я передам. Я заберу тебя с собой… Нет. Тебя заберут… Нужно, чтобы она по-прежнему думала, что ее похитили по крайней мере двое. Тебя где-нибудь выпустят. Будешь считать до пятидесяти, прежде чем снимешь мешок. Бросишь его прямо на дороге и будешь продолжать идти, не оборачиваясь… Она будет так рада, что наконец освободилась, что не окажет никакого сопротивления. Таким образом, все это осуществимо. При одном условии: нужна машина, так как не может быть и речи, чтобы выпустить ее неподалеку от хибары. Но о «504» нечего и мечтать. Ключи зажигания никто никогда уже не оставит на щитке приборов. Взять машину напрокат? Исключено. Нужны документы… И потом, после катастрофы с Эрве Люсьен чувствовал, что не посмеет…

Так откуда все-таки это ощущение, что инкогнито он не может выпустить пленницу? Из-за записки, подсунутой под дверь? Из-за нелепой мысли начать торговаться? Будто в торговле какой-то смысл! Будто нет смертельной опасности в продлении удовольствия… Какого удовольствия, скажите на милость?! И тем не менее мало-помалу приходилось признавать очевидность: в губительном смятении, в котором он пребывал, его манила возможность причинить «телке» (придумали тоже прозвище!) страдание, сопоставимое с его собственным страданием. Всем должно страдать. Это справедливо. И ей придется подождать, пока ее освободят! Может, поплакать еще придется, прежде чем она дождется своего избавления. Не исключено, что она согласится молчать, чтобы положить конец этому кошмару. А когда узнает правду — ведь надо же дойти и до этого, — может, ей станет жалко Эрве!

Чем сильнее она будет оскорблена, тем больше шансов разжалобить затворницу.

Люсьен изо всех сил надавил ладонями на глаза. Подумалось: «Неужели я чудовище? Я! Я! Считаться только с собой!» Но все происходило так, словно он зажег огонек во мраке. И мысль сунуть под дверь записку… или, если понадобится, несколько записок… эта, в сущности, не такая уж безумная мысль нравилась. Закладывалось как бы начало диалога. А он так нуждался в том, чтобы говорить, вызвать к себе жалость! Ведь к этой женщине не так уж плохо отнеслись. Зачем ей пытаться мстить, когда она узнает, что довольно неугомонный мальчик, бывший ее учеником, находится в смертельной опасности?

Люсьен подскочил. «Еще чего! Никакой смертельной опасности. Что это я придумал! Правда ведь, Эрве, тебе не грозит смертельная опасность? Ты не сделаешь этого. Только не бойся. Я добьюсь, чтобы она подобрела, эта ведьма!».

Конечно, пока еще ничего не получается. Но ведь еще ничего не потеряно окончательно. У гаража остановилась машина. Люсьен зажег лампу. В кабинет вошла Мадлен Корбино, белая как мел.

— Как дела?

— Плохо, Люсьен. Он по-прежнему в коме. Нам не пожелали сказать ничего определенного. Хирург не хочет высказываться определенно. Мама осталась там.

— Но его спасут!

— Не знаю.

Она села. Ее душили рыдания. Всхлипывая, она спросила:

— Ваш отец дома?

Люсьен взглянул на часы, вставленные в шину фирмы Мишлен. Часы, служившие рекламой, вдруг приобрели некий торжественный смысл. Было около восьми.

— Он еще, конечно, не вернулся.

— Как только вернется, расскажите ему о том, что случилось. Он позвонит в больницу. От него-то не будут скрывать правду. А вам останется только мне перезвонить. Прошу вас, не теряйте времени!

Люсьен уехал. О «телке» он забыл. Драма как хлыстом подхлестнула сознание, он уже не думал ни о нем и ни о ком, кроме Эрве в состоянии комы. Чудовищное слово, пробуждавшее образы крови, рисовавшие лик, на который легла печать смерти. Он подождал отца, расхаживая из конца в конец прихожей, не в силах остановиться и чуть не падая от изнеможения. Услышал шум подъезжавшей «пежо-504», резко открыл дверь на улицу.

— Эрве в госпитале. Несчастный случай. Состояние тяжелое. Может, ты позвонишь? Это срочно.

— Успокойся!

— На него налетела машина…

Люсьен ожидал возражений, но их не было. Он проследовал за доктором в кабинет, в отчаянии от его медлительности.

— Доктор Шайу… Попросите ординатора… А, это вы, Дюпюи. К вам поступил пострадавший молодой человек, Эрве Корбино.

Люсьен слышал, как в трубке что-то бесконечно долго урчало — объяснения ординатора.

— Понимаю… Понимаю… Да… В общем, надежда-то есть?.. Благодарю вас. Извините.

Доктор положил трубку. Сейчас последует приговор.

— Дела неважные, бедный мой Люсьен. Перелом черепа не слишком опасен. Но проломлена грудная клетка. Вот это куда серьезнее. Возможны осложнения.

— Это надолго?

— Надолго? Откуда мне знать! Счастье великое, если он выкарабкается! Люсьен… Люсьен, тебе что, плохо?

Голос куда-то пропадал. Внезапно Люсьен перестал слышать отца.

Несмотря на снотворное, которое дал отец, Люсьен не мог уснуть. Но рано утром, когда отец подошел на цыпочках, желая удостовериться, что он не болен, он притворился, что спит без задних ног. Позволил пощупать пульс, не шелохнулся, когда отец приложил ладонь ко лбу. Он был не в состоянии говорить, сказать даже самые элементарные вещи: «Мне лучше… нет, нигде не болит… Не знаю, что со мной было…» Хотелось остаться одному, чтобы сыграть начинавшуюся партию, и он чувствовал, что придется беспрерывно блефовать, словно прожженному игроку в покер.

Он услышал, как отъехала машина, и спустился в столовую. Мысленно составлял уже список необходимых срочных покупок: обыкновенный блокнот, зубная щетка и тюбик зубной пасты, мыло, губка-рукавица и полотенце, зеркало, свечи, спички, а также еда — несколько коробок сардин, тунца, мясной тушенки, а главное, хлеб, минеральная вода, короче, все то, что берут с собой в спасательную шлюпку, и, несмотря на тревогу, испытывал некое горькое наслаждение при мысли, что он и «телка» стали вроде робинзонов. Эта девушка, о которой он не знал ровным счетом ничего, была теперь его товарищем по несчастью. Он ненавидел ее, и тем не менее она была ему некоторым образом дорога, ибо от нее зависело спасение. Он пойдет в «Призюник», универсальный магазин на бульваре Жюля Верна, где его никто не знает. В дорожные сумки мотоцикла свертки войдут без проблем. Если ей что-нибудь еще понадобится, пусть только скажет. Он сделает все, чтобы быть приятным и вырвать у нее обещание молчать. Он подсчитал, что до конца каникул оставалось три дня. Хотя бы это не вызвало сомнений. Переговоры предстоят, конечно, долгие и трудные, но другого выхода нет.

Старая Марта принесла ему «Уэст-Франс», а он тем временем наспех заканчивал завтрак.

— Ну и натворил же беды ваш товарищ. Читайте!

Ужасное столкновение… Тяжелые травмы… На фотографии искореженные машины. Люсьен пробежал глазами короткую заметку, но не узнал ничего нового. Другой пострадавший, маляр Жюльен Мае, 35 лет, отделался контузией.

— Как только подумаю, месье Люсьен, что вы могли бы оказаться с ним рядом! Такой красивый мальчик! И ведь, может, останется калекой… Ужас. Жалко его бедную мать.

Пора было смываться, чтобы положить конец причитаниям.

— Вы уже уходите, месье Люсьен?

— Кое-что надо сделать, а потом загляну к Корбино…

Великолепный предлог — Корбино! Ужасно, зато удобно! Он пересчитал деньги. Может, и хватит. Если позарез понадобится, он возьмет в ящике, где у отца всегда лежит несколько стофранковых купюр. Погода подходящая. Облака нависли низко, но тротуары сухие. Он снова отправился на место аварии. Покореженные машины убрали. Оставались груда битого стекла и след от торможения на проезжей части.