Книга воздуха и теней

Я взревел, словно Кинг-Конг, и начал крушить все вокруг. Перевернул письменный стол; при этом кресло разбило зеркало, а компьютер отлетел в ванную. Швырнул тяжелое кресло стиля ампир в окно и попытался следом выбросить бумаги и портфель, но тут меня схватил Пол. Я, конечно, гораздо сильнее его, но он сумел надавить на какие-то точки, лишившие меня способности сопротивляться, и после нескольких мгновений мучительной, бесполезной борьбы моя ярость сменилась рыданиями. Какое-то время я кричал и плакал, а потом появилась полиция. Они приехали из-за разбитого окна, но Пол быстро договорился с ними. Слова священника обычно не ставят под сомнение.

Несколько часов спустя, когда я находился в состоянии тупой апатии после ксанакса, последовал долгожданный звонок на номер отеля, и Пол протянул мне трубку. Голос говорил с акцентом, возможно, русским, но это был не Шванов. Человек не угрожал мне. Он объяснил, что он не варвар, что мои дети в безопасности, устроены со всеми удобствами, а не привязаны к креслам в какой-нибудь заброшенной фабрике, ничего подобного; и так и будет, если ни вы, ни ваша жена не наделаете глупостей, обратившись в полицию. Я заверил его, что мы такого не сделаем. Он сказал, что все можно уладить цивилизованным путем, поскольку я, конечно, знаю, чего они хотят. И что как только я добуду желаемое, мне следует выложить сообщение об этом на таком-то веб-сайте, а они свяжутся со мной. Тогда я сказал, что понятия не имею, где находится этот проклятый Объект. Он ответил: мы никуда не спешим и верим в вас. И разорвал связь. Едва я положил трубку, мой сотовый просигналил о полученном сообщении. Я увидел фотографию обоих улыбающихся детей и голосовое сообщение от Имоджен: «Привет, папа, с нами все в порядке. Мы здоровы, никто нас не пытает, как в кино. Не беспокойся, ладно?» Доказательство жизни, как это у них называется; очень профессионально. И голос Имоджен звучал так, словно с ними и вправду все в порядке.

Ладно, немного перепрыгнем вперед. Пол ушел. Он хотел остаться и поговорить, но я выставил его — главным образом потому, что он воспринял похищение детей тяжелее, чем я, а у меня не было сил выслушивать его сочувственные слова. Я один в разгромленном номере. Разбитое окно заделали куском пластика. Я заверил служащих, что сам приведу номер в порядок, поскольку мне нужно собрать важные конфиденциальные бумаги, и щедро оделил всех чаевыми. Я действительно собирал бумаги и как попало запихивал их в портфель, когда мой взгляд упал на пачку распечаток. Я не сразу сообразил, что там такое. При более тщательном изучении стало ясно: это генеалогия Брейсгедлов, подготовленная для меня Нико. Я хотел бросить распечатки в корзину, но тут понял, что здесь отображена женская ветвь, которую я прежде не рассматривал. Я сел на край постели, пролистал распечатки и узнал, что у Ричарда Брейсгедла есть одна ныне живущая родственница по прямой линии — Мэри Эванс, 1921 года рождения, Ньютон, штат Мэриленд.

Было 9.30 утра, а на Восточном побережье полдень. Я узнал номер и позвонил. Женский голос. Нет, очень жаль, но Мэри Эванс скончалась. Недавно скончалась. Мою собеседницу зовут Шейла Маккоркл, они из той же церкви, что и мисс Эванс, — католической церкви, столпом которой в последнее время была Мэри. Миссис Маккоркл помогает приводить дом в порядок, и надо же, в нем так много старых вещей! Я говорю, что звоню из Лондона, из Англии, и это производит на нее впечатление. Я спрашиваю, распорядилась ли она имуществом мисс Эванс? Нет, пока нет. А в чем дело? Говорю, что я юрист семьи Брейсгедл и хотел бы осмотреть дом мисс Эванс на предмет того, нет ли каких-либо сохранившихся до наших дней важных памятных вещей. Возможно ли это? Возможно, отвечает она, сообщает мне свой домашний номер, и я договариваюсь о визите на завтра.

Надо полагать, это безумие — рассчитывать, будто такой дальний забег может что-то дать. Но, как говорил великий Ларошфуко, бывают ситуации столь отчаянные, что нужно отчасти сойти с ума, чтобы выбраться из них живым. Я позвонил Крозетти и велел ему быть готовым вылететь в Лондон по моему звонку, потому что у меня есть ниточка, ведущая в Штаты, куда я и направляюсь, и, если дело выгорит, мне понадобится свой человек в Англии. Последовала короткая пауза. Может, ему лучше остаться с Амалией? Я ответил, что у нас есть единственный шанс добраться до Объекта и, следовательно, это гораздо важнее для возвращения детей, чем сидеть в Цюрихе и утешать мою жену. Мы договорились, я отключился и позвонил нашему пилоту.

В шесть следующего утра я летел над Атлантикой. Ветер был попутный, и в семь с минутами мы сели в аэропорту Балтимор-Вашингтон. Три часа спустя нанятый мной «линкольн» остановился перед скромным белым каркасным домом под дубами и кизиловыми деревьями в Ньютоне, Мэриленд. Миссис Маккоркл оказалась дородной леди с простодушным открытым лицом, лет пятидесяти, в рабочей одежде, фартуке и перчатках. Внутри дома ощущалась атмосфера долгой жизни, перечеркнутой смертью. Повсюду стояли картонные коробки, и миссис Маккоркл героически пыталась отделить то, что годилось на продажу, от мусора. Мисс Эванс была, сказала она мне, старой девой (она использовала именно это слово, ныне редко употребляемое). Печальная история: когда-то у нее был жених, и он не вернулся с войны, а ее отец слишком долго жил, она заботилась о нем, да так и не вышла замуж, бедняжка. Да, по матери она Брейсгедл, католичка, конечно, из старинной семьи. Она рассказывала, что они перебрались в Америку в тысяча шестьсот семьдесят девятом на одном из католических кораблей лорда Балтимора. Она, похоже, считала, что вообще ничего не надо выбрасывать — вы только гляньте сюда! Словно все так и лежало тут с тысяча шестьсот восьмидесятого года! Чувствуйте себя свободно, смотрите, что хотите. Вон там рядом с камином — эти вещи, мне кажется, можно продать. По завещанию мисс Эванс все оставила церкви Святого Томаса, вот почему я здесь.

Сначала я проглядел коробку с книгами. Старая Дуэйская Библия: [95] ветхая кожа, внутри генеалогическое древо, восходящее к Роуз Брейсгедл, первой эмигрантке. Очевидно, Роуз вышла замуж уже в Америке, ее сыновья и дочери имели свои семьи, и исходная фамилия исчезла из регистрационных книг, но не из памяти, поскольку многие, отраженные на генеалогическом древе, носили родовое имя: Ричард Брейсгедл Клемент, Анна Брейсгедл Керри…

Я отложил старинную Библию в сторону и вновь зарылся в коробку.

Книга ин-кварто. Некогда рыжеватая телячья кожа почернела от времени, обложки и форзацы покрылись бурыми пятнами и вспучились от сырости, но все страницы на месте, переплет цел, и на переднем форзаце выцветшими коричневыми чернилами написано знакомым почерком: «Ричард Брейсгедл». Издание тысяча пятьсот девяносто восьмого года, отметил я, взглянув на первую страницу. Книга Бытия помечена крошечными отверстиями. На заднем форзаце той же рукой неровно нацарапаны четырнадцать строчек.

Я резко захлопнул книгу. Миссис Маккоркл оторвалась от своей разборки и спросила, нашел ли я то, что искал.

— Нашел. Вы знаете, что это такое?

— Вроде бы Библия.

— Да. Женевская Библия, тысяча пятьсот девяносто восьмого года. Она принадлежала Ричарду Брейсгедлу, предку вашей подруги.

— Правда? Она ценная?

— Ну да. Полагаю, за нее можно было бы выручить две с половиной тысячи долларов, если бы не повреждения. Не самый лучший экземпляр, и, конечно, именно это издание использовали практически все грамотные люди в Англии на протяжении около восьмидесяти лет, поэтому их не так уж мало.

— Господи! Два с половиной тысячи долларов! Прямо как в «Антикварных гастролях»! [96]

— Почти. Я готов прямо сейчас выписать вам чек на две тысячи пятьсот долларов. Это существенно больше того, что вы получите у книготорговца.

— Очень великодушно с вашей стороны, мистер Мишкин. Могу я вас угостить чем-нибудь?

Мы оба лучились улыбками.