Горе побежденным (СИ)

 - Свои, – миролюбиво прохрипел Собакин. – Я Клоун от Лёнчика-Юшки, слыхали?

 - Свои дома сидят, водку пьют, – отозвался один, а другой добавил: - Во даёт! Там Сказочнику кто-то петуха пустил, все на атасе, а он тут знакомиться лезет.

 - Вы сами по себе, а мы сами по себе, – успокаивал их Собакин.

 Сыщики посторонились, пропуская шпану вперёд. Фигуры, озираясь на странную парочку, направились к решётке.

 - Слышь, Проха, они ещё с собой трупака носют, – удивился один из них. – Вы бы его бросили, дяди, а то вас наверху враз  загребут.

 В это время другой мужик легко толкнул от себя решётку, как дверь и она со скрежетом отворилась. Сбоку обозначился узкий проход с крутыми ступенями наверх. Парочка мгновенно скрылась. За ними поспешил Собакин с ношей, а потом уже Ипатов. Вильям Яковлевич не удержался и процедил сквозь зубы:

 - Это ж надо вам, Ипатов, не сообразить толкнуть решётку! Какого чёрта вы там, как паук по стенам лазили?

 - Она на вид такая тяжёлая, – замямлил обескураженный помощник.

 Он старательно помогал Собакину нести тело, поддерживая ноги девушки, и при этом умудрялся на них ещё и повиснуть. Собакин с яростью отпихивал дополнительную тяжесть, но Александр Прохорович упорно продолжал «помогать».

 Было часов пять, когда измученные сыщики, наконец, покатили на Сретенку. Только с третьей попытки и, пообещав немалые деньги, бедовый извозчик согласился отвезти подозрительную парочку с бездыханным телом на руках. Без двадцати шесть Вильям Яковлевич кинул изумлённому Канделяброву на руки спящую девицу с требованием срочно вызвать врача и сиделку. Напившись воды из-под крана, за ними отправился Ипатов. А Собакин быстренько подправил себе грим, пожевал чудесной травки и поехал в одиночестве на Каланчёвку. Спиридон напрашивался в напарники:

 - Там ведь не шпана, Вилим Яковлевич, дело-то серьёзное.

 - Я рад бы, Кондратьич, но сам говоришь, что дело серьёзное: новый человек их насторожит. И так дров наломали с этой девчонкой. Не знаю, как и выкручиваться.

 - Если Сказочник жив остался, ему надо деньгами глотку заткнуть, чтоб языком не трепал: погорел и погорел – с кем не бывает. Я вмиг туда смотаюсь и разузнаю, что и как.

 - Возьми с собой рублей пятьсот. На месте решишь, сколько дать, если он жив, конечно. А хорошо бы эту гадину Господь прибрал, а Кондратьич?

 - Не он, так другой будет, – махнул рукой Канделябров. – Это место пусто не бывает.

    В «Попутной» Собакин просидел до одиннадцати, но никто на встречу к нему так и не пришёл.

 «Всё из-за ипатовской девчонки. И я хорош, ввязался!» - досадовал сыщик.

 Около двенадцати он был дома, где Канделябров доложил, что Сказочник сгорел в подвале вместе со своим подручным. Как вышло, что они не успели убежать – осталось загадкой. Пожар тушили сами хитровцы - завалили подвал землёй и всё. Сколько там сгорело курильщиков - никто не считал.

 - Концы в воду, то есть в землю, – подытожил Спиридон Кондратьич. – Интересно, а Расписной когда ушёл из подвала?

 - Сразу, как нас привёл. Он пьяный был до безобразия – наверняка ничего не помнит.

 - Вот и хорошо, что не помнит. Разоблачайтесь да в ванную пожалуйте. Отдохнуть вам надо. Ипатов уже десятый сон видит на моём диване.

 - Как девчонка?

 - Врач уколол её чем-то и сказал, что обойдётся. Микстуру прописал.  Завтра Ипатова с утра в аптеку отправлю. А сейчас около неё знакомая фельдшерица сидит.

 Собакин встал, устало потянулся и сказал:

 - Ладно, следи тут за всем, я ушёл.

 - Куда это? – вздёрнул бровки Спиридон.

 - К Феде, на Хитровку.

   Ипатов открыл глаза. На него осуждающе смотрел Спаситель с  большой иконы в серебряном окладе.

 - Опять обделался, – вздохнул молодой человек. – И как это я не додумался толкнуть решётку? Но во всех романах решётки не открываются. Герои подныривают под них или ищут потайной ход в стене. Там, между прочим, за каменной кладкой петель не было видно, – утешал он себя.

 Канделябровские деревянные ходики прокуковали девять.

 - Проспал! – встрепенулся Ипатов. – И ведь никто не разбудил!

 Он быстро оделся и пошёл в кухню. Спиридон, в любимом фартуке, готовил завтрак.

 - Что, выспался? – спросил он хмурого молодого человека. – То-то. А Вилим Яковлевич ещё спит. Лёг уже утром. Умаялся, незнамо как. Тот дядя, с наводкой, похоже, вас кинул. Он и у Феди не объявился. Так-то, вьюнош.

 - Что теперь будет?

 - Будет и двенадцать, а пока только десятый час. Хорошо, что отец Меркурий в Кремль с ночёвкой ушёл – у него там, в Чудове, келарь в приятелях, а то бы ещё с ним катавасия была. Приволокли девку, а не подумали, куда она нам?

 - Это совсем не то, что вы думаете. Она – пленница. Её похитили, усыпили и задумали продать. Она из благородных, Кондратьич.

 - Ой-ой, какой здеся защитник людей объявился, посмотрите на него! А ты подумал, что это неприлично ни ей, ни нам, чтобы в мужской компании молодая девушка находилась? У нас в доме даже животное – мужчина. Что люди скажут?

 - Какие люди?

 - Какие-какие… Почтенные, не тебе чета.

 В этот патетический момент в кухню вплыла дородная тётка в одежде сестры милосердия и доложила:

 - Барышня пришли в себя. Ежели угодно, можно зайти.

 Мужчины бросились  в гостевую, смотреть девицу.

 Это была тоненькая девушка, с тёмными волосами, настороженными серыми глазками и чуть великоватым ртом на беленьком узком личике. Лёжа в кровати, она беспокойно переводила взгляд с одного вошедшего на другого, не видела в них знакомых, и всё больше пугалась.

 «Не красавица», - расстроился Ипатов.

 Поначалу он тешил себя мыслью, что явился спасителем прекрасной царевны.

 «Пигалица, бровей нет, а рот -  хоть завязочки пришей!», - досадовал он.

 «Охти, Боже ж мой, детка какая! – умилился тем временем Канделябров. – Звёздочка. Как специально сделанная! Личико какое жалостливое. И верно Ипатов подметил – из благородных».

 - Вы нас не опасайтесь, барышня, – заверил её Спиридон. – Если вам позволяет здоровье меня выслушать, то я сейчас расскажу, кто мы такие, и как вы сюда попали. А потом мы уйдём, и с вами останется только сестра Антонина.

 Незнакомка немного успокоилась и кивнула в знак согласия. Канделябров придвинул стул поближе к кровати, уселся и начал говорить. Александр Прохорович стоял сзади и лишь изредка вставлял свои замечания в особо драматических местах спасения девушки.

   Собакин вышел из спальни в половине двенадцатого. Тогда же и сели завтракать. Ели пуховую кашу из смоленской крупы на миндальном молоке с черносливом и орехами. Потом яйца и  тамбовский окорок со слезой. Вильям Яковлевич был молчалив. О девушке докладывал старший помощник:

 - Девицу зовут Екатериной Павловной Гурьевой. Приехала она в Москву из Вязьмы. Дворянского звания. Сирота. Отец – полковник  в отставке, герой русско-турецкой войны, участвовал в штурме Плевны. Катерина – его единственный ребёнок. Он умер от старых ран, когда девочке было десять лет, а мать - три года назад, от чахотки. Родни никакой. Взяла её из милости какая-то вяземская вдова, из чиновниц. Жилось у ней  не сладко. Понятное дело: не у папы с мамой. Когда этой зимой барышне исполнилось семнадцать, опекунша решила пристроить  её замуж, чтобы с рук сбыть. Нашла вдовца – хозяина местной скотобойни.  Жених уже две супруги в гроб вогнал, а теперь на девчонку польстился. Так ей и сказал: «Мала да без своих денег. Я из тебя верёвочку совью, какая мне требуется». А сам всё время пьяный. Короче: денег у неё сколько-то было, вышла она, в чём была, и на поезд в Москву – искать защиты. Надоумил её кто-то в Опекунский совет обратиться. Она нам с Ипатовым сказала, что семья её коренная, московская. А уехали они из города с матерью, когда та заболела, для воздуха. И, вроде бы, не безденежные её родители были, а концов нет. Как добралась до столицы – не помнит. Ей в поезде какая-то «сердобольная» тётка обещалась помочь, по голове гладила, сокрушалась на её сиротскую долю и дала что-то выпить. Дальше помнит плохо. Только то, что  на вокзале эта самая тётка вывела её из поезда и предложила каким-то оборванцам. А, когда девочка хотела от них убежать, её ударили по голове до потери сознания.