Ученица Калиостро

Маликульмульк, к которому это адресовалось, только вздохнул. И вдруг страшная мысль явилась ему, даже не в словах, а картинкой: искаженное лицо Мартышки и падающий из ее рук золотистый бокал…

— Где бы она ни была — где-то поблизости Мей и лакей покойного Дивова! — воскликнул он. — А это значит, что они обе в опасности — и графиня, и госпожа Дивова. Паррот, подумайте, Мей начал убивать тех, кто что-то знал о графине! Может же быть такое, что Маврушку убили по его приказу? Отравлена девушка, которая после бедной горничной посредничала между этими дамами! Отравлен этот господин! Вы представьте, что Мей догадался, где графиня прячет бриллианты! Тогда ему остается только заманить бедных женщин в уединенное место и прикончить!

— Дерьмо! — сказал граф, а Паррот с Гринделем помянули черта.

— Он опасен, ей-богу, он опасен! — твердил Маликульмульк. — Он отменно владеет собой! Он галантен, как маркиз у Молиера, а что на уме — черт его знает! Совершенно непроницаемая физиономия! Он опасный игрок, господа, поверьте, я знаю игроков, я сам умею сохранять хладнокровие…

— Да, это заметно! — прервал его Паррот.

Маликульмульк не смог продолжать свою речь — онемел от строгого взгляда Паррота. И вдруг понял, как же он, в сущности, слаб: способен развлекаться Большой Игрой, не принимая близко к сердцу удачи с неудачами, и неспособен собраться с духом, когда затронуто именно сердце… с этим нужно было что-то делать… а ведь, казалось бы, какую прекрасную броню придумал себе, каким был невозмутимым медведем по кличке Косолапый Жанно!.. Даже не придумал — позволил душе впасть в медвежью спячку, а тело сперва создало для того все условия, потом захватило власть и утратило чувство меры…

Худощавый, быстрый в движениях, властный, как выяснилось, Паррот весь был — душа, душа любознательная и стремительная, душа-хозяйка, не дающая воли плоти.

А Маликульмульк ныне был — плоть, почти завладевшая душой.

— Если господин Крылов прав, то господин граф должен рассказать нам о всех своих подозрениях, — вмешался Давид Иероним. — Он послал людей следить за своей супругой, он может хотя бы предположить, где она спряталась…

— Я не ясновидящий и не брал уроков у графа Калиостро, — отрубил граф. — Пути моей супруги предусмотреть невозможно. И я, как вы понимаете, уже около суток не видел своих людей. Один Бог ведает, до чего они докопались.

— Но о чем-то же они вам докладывали? — спросил Паррот.

— Они разбирались с домом на Родниковой улице. Прошу учесть, мы в Риге недавно. А мои люди в Риге впервые… впрочем, нет, впервые — один из них, второй бывал тут лет десять назад. Потому я, собственно, его нанял, — ответил граф, как-то очень естественно уйдя от прямого ответа на вопрос.

— Они приходили к вам туда, где вы поселились, чтобы докладывать о своих успехах? — поинтересовался Давид Иероним.

— Или же я, зная, где они, мог подойти и обменяться с ними парой слов…

— Стойте, я вспомнил! — вдруг воскликнул Маликульмульк. — Граф говорил мне, что привез с собой для розысков двух человек: Поля Бутмана и его племянника. Бутмана я оставил на Мельничной с Эмилией фон Ливен, а племянник… Жорж! Этот Жорж где-то возле «Иерусалима»! Сыщики полагают, что графиня, скрывшись из Риги, могла вернуться туда. Там ее помнят, там сейчас есть свободные комнаты, именно там она может поселить госпожу Дивову!

Взгляд графа был полон ненависти — да только ненависти бессильной.

— Вы готовы ехать туда? — спросил Маликульмулька Паррот.

— Да, разумеется… Мне бы только как-то дать знать о себе его сиятельству…

— Давид Иероним может отнести вашу записку. Я знаю, что это неприлично, — сказал Паррот, — но он добьется, чтобы князь его принял, все объяснит, а записка будет доказательством. Вы же поскорее отправляйтесь в «Иерусалим» — боюсь, что каждая минута дорога. А мне предстоит один визит, я постараюсь уложиться в полчаса и последую за вами. Граф, вы свободны. Убирайтесь, и чтоб я вас возле аптеки Слона не видел.

Граф де Гаше встал и молча вышел.

— Как вы могли отпустить его? — спросил удивленный Гриндель.

— Очень просто — не более чем через час мы опять встретимся. Он ведь поедет сперва в трактир, где остановился и где его, как я полагаю, ждет один из сыщиков, а потом помчится в «Иерусалим». Мне кажется, ему важно успеть туда до нас и не столько взять графиню в плен, сколько согнать ее с места, чтобы мы ее не увидели. Поэтому, Крылов, спешите. Извозчика вы сразу же найдете на Ратушной площади.

— А записка?..

— Хватит десятка слов: «Ваше сиятельство, прошу верить подателю сего. Он ответит на все вопросы». И подпись, конечно. Князь ведь знает ваш росчерк?

— Знает.

Есть совершенно не хотелось.

Даже свежий утренний воздух, эта ввергающая в озноб сырость портового города, не разбудил аппетита, даже тряска по разбитой дороге, даже запахи из окон поварни «Иерусалима»… впрочем, запахи-то и напомнили, что завтрака в этот день не было… А желание поесть отчего-то не разбудили, хотя аромат свежего печева, всех этих румяных булочек и штруделей, обычно вызывал какой-то очень радостный и веселый аппетит.

Чем ближе Маликульмульк подъезжал к «Иерусалиму», тем глупее себя ощущал. Что может сделать один человек против целой компании, в которой состоят и меж собой противоборствуют одна старая авантюристка-француженка, один шулер-отравитель, один убийца-душитель и упрямая вдова Михайлы Дивова? И это еще, по меньшей мере! Ведь подевался куда-то унылый шулер Леонард Теофраст фон Димшиц, или фон Дишлер, или черт его душу ведает кто! Может, тоже валяется где-то в собственной блевотине, раз уж Мею пришла фантазия от всех избавляться. Диво еще, что мопсовидную Эмилию на тот свет не отправил. Кстати, не будет ничего странного, если где-то тут и Эмилия обретается.

Компания — хуже некуда, и что тут может поделать философ?

А философ может философствовать. Он может вспоминать, сопоставлять, вести светскую беседу до прибытия Гринделя с Парротом. На Паррота вся надежда, он сумеет как-то управиться с Анной Дмитриевной. Главное — забрать отсюда ее, а остальные пусть хоть все друг друга перетравят! Но если ее не захотят отпускать, если придется действовать решительно — то тут философ бессилен. Это не погоня за одним-единственным графом по госпитальному кладбищу. Это — неведомо сколько противников, причем противников злобных. Вольтерьянство и либертинаж против них бессильны.

Сразу за мельницей по левую руку среди облетающих кустов показался пруд. Тот самый, на дне которого лежал Михайла Дивов. Боже упаси довести себя до того, чтобы стреляться из-за карточных долгов…

Дрожки подкатили к «Иерусалиму». Маликульмульк велел орману отъехать подальше и ждать, сколько потребуется. Дрожки, огибая холм, покатили к конюшне, завернули было за угол и остановились. Что-то мешало им, и орман на дурном немецком требовал убрать препятствие. Маликульмульк, уже поднявшийся по каменным ступенькам к самому крыльцу, пошел в обход корчмы взглянуть, что там, внизу, стряслось. Он был встревожен, отовсюду ждал опасного подвоха, и хотя сам себе в этот миг казался смешным, чуть ли не на цыпочках подошел к весьма крутому откосу, усыпанному палой листвой.

Оказалось, место, о котором извозчик знал, занято большим дорожным экипажем. Это был почтенный старый экипаж на стоячих рессорах, настоящий дормез, имевший наверху ящики для поклажи, а сзади — горбок, куда устанавливают сундуки. Как раз этим и занимался высокий крепкий малый, одетый, несмотря на прохладное утро, в одну лишь длинную льняную подпоясанную рубаху с портами, заправленными в сапоги. Рубахи с кушаком было довольно, чтобы сказать: русский мужик!

Он ловко приматывал сундук ремнями, закреплял их, проверял надежность и одновременно переругивался с орманом, внушая, что места для него тут нет, пускай поищет другой закоулок. Тот не унимался, и тогда мужик бросил возню с сундуком и пошел к нему, имея самые разбойничьи намерения.