Афинский яд

— Не понимаю, — говорил один, ревниво косясь на Аристотеля, которого Фрина усадила подле себя, — почему это Гиперид должен становиться единственным любимцем? Будь я в Афинах, то сделал бы не меньше Кувшинного Рыла. О моем таланте к красноречию говорила вся школа. Но я, к несчастью, был на Делосе. По делам. Покупал рабов для наших мраморных мастерских.

— Но, — мягко возразила Фрина, — у меня есть все основания испытывать благодарность к тем, кто был тогда в Афинах, а не на Делосе.

Хотя Фрина была, как всегда, прекрасна, я заметил, что она слегка похудела, и румянец чуть поблек. Эта перемена, пусть даже от пережитых страданий, лишь украсила гетеру. Огромные глаза по-прежнему искрились весельем, но теперь к нему добавилась печаль, а может, что-то иное. Так смотрят люди, которым довелось побывать на пороге смерти. Эти глаза делали лицо Фрины с пленительно правильными чертами еще неотразимее.

— Удивительно, — воскликнул соперник торговца мрамором, поигрывая золотым браслетом с сердоликами, — удивительно, что теперь, когда ты так серьезна, ты стала лишь прекраснее. Прямо благородная госпожа, даром что гетера!

— А! — раздался голос из угла комнаты. — Фрина не просто благородна, она божественна!

— Божественный, веснушчатый лягушонок, — пробормотал торговец мрамором.

— Фрина и в самом деле божественна! — повторил голос. Я обернулся и увидел, что он принадлежал пожилому человеку, которого сопровождал помощник с корзиной в руках. — Божественна! Чудо красоты, созерцая которое, мы переносимся в иной, высший мир, описанный Платоном…

— Молчи! — громко сказал другой посетитель. — Платон ни словом не обмолвился о разглядывании хорошеньких гетер. Истинный влюбленный созерцает красоту юноши, которая сочетает в себе интеллект и благородство. И тогда он постигает высшую красоту и получает представление о божественном, не коснувшись смертной плоти. Какое опошление божественного Платона — изображать его поклонником продажной женщины, пусть даже самой привлекательной и достойной.

Гермодор, философ и ценитель красоты, предложивший нашему вниманию эту краткую лекцию, поклонился Фрине, которая, блестя глазами, поблагодарила его за комплимент. Она бы так не веселилась, подумал я, если бы могла знать, с какой лицемерной покорностью этот человек ожидал известий о ее якобы неминуемой смерти. Я вспомнил разглагольствования Гермодора в лавке Хриса, перед лицом позолоченной статуи.

— Ой, все это чушь. Один обман, — сказал мужчина с браслетом. — Все эти красивые слова в «Пире», будто бы сказанные Сократу мантинеянкой Диотимой. Один человек говорил мне… уже не помню, кто, но его дед хорошо знал Платона… так вот, он говорил, что этот образ — не что иное, как скрытая насмешка.

— Как насмешка? Разве божественный Платон шутил?

— На самом деле Диотима была гетерой, родом из Спарты. Весьма предприимчивая и дерзкая особа, которая зовется «мантинеянкой», потому что она прорицательница, провидица, вроде нашей Манто — та всегда скажет, кто будет вашим следующим любовником или любовницей. Когда Платон работал над своим знаменитым диалогом, Диотима уже состарилась и вышла на покой, но не прекратила беседовать с мужчинами и выступать перед публикой, как делали — и поныне делают — спартанки. Вот почему эта Диотима с таким знанием дела разглагольствует о созерцании мужской красоты. Она на этом собаку съела. Сам старина Платон восхищался ею, когда она была помоложе.

— Я думал, ему нравились мужчины, в основном, юноши, — сказал молодой человек с корзинкой.

— Да, разумеется. Но он не гнушался яблочком с чужой яблони, если оно красивое и налитое.

— Кем бы ни была Диотима, ее устами, конечно же, говорит Платон, и говорит верно, — наставительно произнес Гермодор. — Я тоже ищу Красоту, вот почему мне доставляет такое удовольствие следовать за Праксителем. — Он поклонился пожилому бородатому мужчине. — Позвольте представить вам Праксителя, сына Кефисодота. Он тоже размышляет о прекрасном, хоть и с технической точки зрения, и видит больше других.

— И если тебе нужен мрамор, дорогой мой, — прибавил богатый торговец, со снисходительной любезностью обращаясь к скульптору, — уверен, мы сможем тебе помочь. Ведь твоим подмастерьям постоянно требуются твердые материалы — металл и камень.

— Вы, мнится мне, сами не знаете, зачем вам даны глаза, — добродушно пробормотал пожилой художник. Я вспомнил, как встретил его на Агоре после суда над Фриной, за трапезой из хлеба и оливок. — Я наслаждался каждым днем своей жизни, ибо боги наделили меня даром видеть. Теперь дни мои близятся к закату, и даже глаза уже не те, что прежде. Но, стоя на пороге смерти, я как никогда вдохновлен жизнью, меня посещают дивные видения — это горько, и это сладостно.

— Ах, как жаль, что нам эти видения недоступны! — вскричал ценитель красоты. Пракситель не обратил на него внимания.

— Я благодарен Фрине, ибо она вдохновила меня. Если боги отпустят мне достаточно дней, я создам нечто совершенно новое. Не позолоченную финтифлюшку, а мраморную статую, гладкую и сияющую, словно живая плоть. Это будет величайшее творение моих рук, и я уже работаю над эскизами.

— Ты изваял немало великих скульптур, — снова перебил Гермодор. Казалось, чем больше пренебрежения ему выказывали, тем сильнее он сыпал комплиментами. — Твой Сатир. И статуя юного Аполлона, убивающего ящерицу. Все восхваляют чудесного «Убийцу ящерицы»!

— Меня не интересует то, что уже сделано, — заявил скульптор, взлохматив волосы так, что они встали дыбом, и серьезно глядя на Фрину. — Разве что я могу подарить тебе, о прекраснейшая, какую-нибудь из своих последних работ. Совершенно безвозмездно. Что ты желаешь?

— Берегись, Пракситель, — улыбнулась Фрина, — предлагать мне дары, ибо я никогда не отказываюсь. Почти никогда.

— Знаю. И хочу, чтобы ты приняла мой. Возьми Эроса с луком. Это лучшая статуя в моей мастерской. Она отражает мой новый взгляд на мир и искусство. Да и кто, кроме тебя, может владеть Эросом?

Гетера встала и любезно произнесла:

— С великой благодарностью и при свидетелях я принимаю сей дар, если есть на то твоя воля. — Она подошла к скульптору и взяла его за руку. — Дорогой мой, верный друг, ты в самом деле хочешь отдать эту бесценную статую? Несравненную и единственную в своем роде?

— Ты тоже несравненна и единственна в своем роде. Молю, прими ее. Ибо от тебя я получу много больше, прежде чем в истории нашей жизни будет поставлена точка. Я возьму твое прекрасное тело и создам идеальный образ Афродиты и всех красавиц, пришедших в наш мир после нее!

— Что ж, раз я оказываю такую огромную услугу тебе и всей мужской половине человечества, я приму твой дар.

— Нет, это слишком! — вскричал владелец сердоликового браслета. — Почему кто-то должен делать такие щедрые подарки? Какая несправедливость!

Фрина, даже не взглянув в его сторону, продолжала беседовать с Праксителем.

— Я найду достойный дом прекрасному Эросу Он поселится не в этой каморке, а в феспийском храме. Ибо многострадальной Феспии так недостает великих творений искусства, и, быть может, твой Эрос заставит странников свернуть с привычного пути. Он приведет в Феспию гостей и принесет ей славу.

— Быть по сему Но молю тебя, пока я жив, пусть Эрос остается в Афинах.

— Пусть тогда остается как можно дольше.

— Пусть, ведь мне еще предстоит создать свою величайшую статую. Обнаженную богиню. Совершенно новую!

— Неслыханно! — воскликнул Гермодор. — Чем намерен ты оправдать наготу богини, словно она амазонка или невольница из варварского племени?

— Это будет богиня после ванны, в одиночестве выходящая из…

— О нет! — казалось, любитель красоты готов лишиться чувств. — Пракситель, нет! Умоляю, только не это. Что за чудачество! Несчастная Афродита! Все будут смотреть, как она выходит из ванны, придется включить в композицию сосуды с водой, полотенце… о, боги! Это слишком приземленно, это оскорбит наши представления о великом и прекрасном.