Книга воздуха и теней

— Нет. Но мне кажется, что тот крупный, которого вы ударили по голове его приятелем, следил за мной вчера. И машина, похоже, та самая. Они говорили по-русски, нет?

— По-моему, да. Сам я по-русски не говорю, но хозяин моего гимнастического зала — русский, и я часто слышу этот язык. И человек, что звонил вам по телефону, говорил с акцентом…

Вдруг Миранда повернулась лицом к спинке софы и уткнулась головой в подушку. Послышались приглушенные звуки…

Так ли уж важны детали? Какая теперь разница, что один человек сказал другому? Коротко: она плакала, я ее утешал. Да, я достаточно безнравственный тип, готовый соблазнить женщину, пребывающую в состоянии шока…

Она вздохнула и прильнула ко мне, касаясь губами моей шеи. Я взял ее на руки, отнес в спальню дочери, положил на постель и осторожно раздел — снял с нее блузку, юбку, лифчик, трусы; она не помогала мне, но и не протестовала. Должен признаться: несмотря на охватившую меня страсть, секс был далеко не такой классный, как с Амалией, хотя тела их оказались удивительно похожи — мышцы, сложение, розовые остроконечные соски.

Миранда лежала не то чтобы в бесчувственном состоянии, но словно в полусне, с закрытыми глазами. Что-то с ней происходило, однако, потому что время от времени она легко выдыхала, как это происходит с женщинами, когда они испытывают сексуальное удовольствие, и несколько раз приподнимала голову над подушкой, хмуря брови, как бы шутливо изображая сосредоточенность. В конце она резко вскрикнула, словно собачка, сбитая машиной. Потом без единого слова отвернулась и, похоже, уснула; как жена после многих лет брака.

Но в первый раз секс часто оказывается неудачным. Я поцеловал ее в щеку (никакой реакции) и накрыл пуховым одеялом. Рано утром я услышал, как зашумел душ, вышел на кухню и нашел ее там. Она была полностью одета и свежа. Она спросила, нельзя ли заехать куда-то, чтоб купить новые колготки. Никаких комментариев по поводу прошедшей ночи, никакой чисто физической фамильярности после соития, удачного или неудачного. Я тоже не заговаривал на эту тему.

Мне нужно отвлечься, потому что уже светло. Судя по часам, сейчас шесть с чем-то утра. На озере густой туман, на листьях и иглах деревьев мерцает роса. Восходящее солнце — как розовое пятно на фоне облаков. Странное, неземное зрелище: словно находишься внутри жемчужины. Разобранный пистолет лежит на столе, магазин вынут, и семь ярких маленьких девятимиллиметровых патронов выстроились рядом с ним в ряд, точно игрушечные солдатики. Не помню, когда я сделал это. Во сне? Может, у меня немного начинает заходить ум за разум от напряжения, от недосыпа — и от жизни, которую я так виртуозно просрал. Семь патронов. Вначале их было восемь.

Вы наверняка читали в газетах, как какие-нибудь люди хранили в доме огнестрельное оружие, а их дети добрались до него и сделали что-то ужасное. Урок состоит в том, что дети всегда найдут пистолет, как бы тщательно родители ни прятали его. Но я не помню истории, в которой ребенок находит пистолет матери. Никто не знал, что он у нее есть. Она была гением в том, что касается умения прятать, — эта черта отчасти передалась нам, ее детям. Мои брат и сестра не знают, что пистолет у меня, а может, умело скрывают свое знание. Я предпринял определенные усилия, поскольку разрешения на пистолет не было; но, имея связи, в Нью-Йорке можно получить все, что угодно, а когда мать умерла, я как раз работал на нужного человека, приятного джентльмена по имени Бенджамин Собел. Я объяснил ему ситуацию, и он договорился с полицией, что они вернут мне эту вещь, хотя я не сказал правду о ее происхождении. Ценный военный сувенир, объяснил я, его можно продать, чтобы оплатить похороны. Однако я не продал пистолет, и похоронные расходы были не так уж велики. Пол сидел в тюрьме, Мири плавала с кем-то на яхте, и все ограничилось маленькой компанией незнакомцев за дешевым поминальным столом — люди из ее церкви, с ее работы и я. Священник не пришел, думаю, из-за обстоятельств смерти, и этот грех я не могу простить церкви.

Я хранил ее пепел в маленькой урне у себя в квартире, пока не устроился на свою первую работу. Тогда я купил ячейку в общественном мавзолее на кладбище Гринвуд в Бруклине, неподалеку от Альберто Анастазии, Джо Галло [40] и Л. Фрэнка Баума, автора «Волшебника страны Оз», так что мать лежит в хорошей компании. Мне кажется, я простил ее, хотя как можно ручаться? Что в точности случилось, я, наверно, никогда не узнаю. Мне известно лишь, что она поставила точку именно тем субботним днем, поскольку знала, что я в тот момент направляюсь в Бруклин. Будучи официально Добрым Сыном, я часто покорно ходил с ней к мессе в церковь Святого Джерома, что сопровождалось плотными тевтонскими обедами и вечерами у телевизора или за картами. В ту особенную субботу она тоже приготовила обед — язык с клецками под кисло-сладким соусом, одно из моих любимых блюд. Его запах заполнял квартиру, когда я вошел на кухню и обнаружил там мать. Она уселась в свое привычное кресло, аккуратно разложила вокруг газеты и вставила в рот дуло.

Я рассказываю об этом, чтобы проиллюстрировать свою почти полную невосприимчивость к душевному состоянию близких, что, мне кажется, является ключом к некоторым аспектам этой истории. Я действительно ни о чем не догадывался, хотя встречался с бедной мутти почти каждую неделю. Да, Эрментруда всегда тщательно следила за тем, чтобы никто не заглядывал в ее карты, но мог же я хоть что-то заподозрить? Например, ее безнадежную депрессию. Нет, мне ничего и в голову не приходило. Ей было всего сорок четыре года.

Раньше, до того как я вступил в этот жуткий период полового созревания, мы с ней были необыкновенно близки.

В мои девять лет по счастливому стечению обстоятельств уроки в школе заканчивались рано, а мать специально работала в вечернюю смену, чтобы мы могли встречаться и раз в две недели ходить в театр. В такие дни она пекла для меня особое угощение: чудесные баварские пирожки, тающие во рту, начиненные орехами, корицей и изюмом. Их запах ударял в нос, едва я выходил из провонявшего мочой лифта и останавливался в коридоре — словно в преддверии рая. И мы разговаривали. То есть в основном говорила она — вспоминала детство, свое чудесное детство в Новой Германии, музыку, парады; рассказывала, как чудесно выглядели военные в форме, какой замечательный был у нее отец, как ласково все относились к ней. Оказывается, она — одна из этих маленьких белокурых девчушек, окружавших Гитлера в старой хронике. Их букет всегда сопровождал фюрера во время официальных визитов. Это получилось благодаря партийным контактам ее отца. Мать помнила малейшие детали и не забыла, какую гордость испытала, как фюрер обхватил ладонью ее личико и похлопал по щеке. Да, по той самой щеке, которую я целовал каждый день. Счастливчик Джейк!

О тяжелых днях, что наступили позже, она тоже рассказывала, но не слишком много. Хочу забыть об этих днях, говорила она, помнить только о хорошем. Но я настаивал и в результате узнал о крысах и мухах, о том, как постепенно пропали все домашние животные, о вони, о бомбежках, снова о вони, о разорванных на куски телах ее друзей и их родителей, о взрывах домов, о том, как ванна пробила стену школьного здания и упала на стол учителя. Как смеялись тогда дети!

Разбирая ее вещи, я нашел несколько памятных предметов. Она никогда не показывала их нам, но, по-видимому, повсюду таскала за собой в чемоданчике в те времена, когда встретила папу: письма домой с разных фронтов, фотографии семьи, свидетельства об окончании школы, каникулярные открытки. Там, конечно, было немало вещей, имеющих непосредственное отношение к нацистам: награды СС, множество медалей моего деда и подарочный ящичек палисандрового дерева, где хранился пистолет. Мне в особенности нравится одна фотография. Позже я вставил ее в рамку, и она до сих пор висит у меня в спальне. На снимке семья матери перед самым началом войны на каком-то морском курорте. Ей лет десять-одиннадцать, она прекрасна, как нимфа; два старших брата в старомодных трикотажных купальных костюмах широко улыбаются в солнечном свете; моя бабушка — стройная, в закрытом купальнике — откинулась в пляжном кресле и смеется; а над ней наклонился и улыбается, видимо, той же самой шутке будущий гауптштурмфюрер СС Стиф. Ясно, что он только что пришел со службы, поскольку на нем галстук, мундир и фуражка, и если не слишком приглядываться, можно и не догадаться, в какой он форме.