Король без завтрашнего дня

Устами папаши Дюшена Эбер не просто комментировал ситуацию, он безжалостно ее громил. Папаша Дюшен, торговец печными трубами, не был «другом народа» — это был сам народ. Он не рассказывал о всяких там «революциях во Франции и Брабанте», но сам по себе, со своим зубоскальством и со своими постоянными ругательствами, был голосом и душой Революции. И он собирался всем показать, как вывести на верный путь и довести до победного конца «эту вашу гребаную революцию».

Первый номер вышел с подзаголовком «Папаша Дюшен в Сен-Клу, или Встреча с королем и королевой».

«— Эвона как! — королева говорит. — Стало быть, это тот самый папаша Дюшен, про которого только и разговору?

— Он самый и есть, мадам, — король ей в ответ.

— Эй ты, чего молчишь? Язык проглотил?

А я рта не разеваю, боюсь, сорвется „черт“, или „мать вашу“, или еще чего не для ихних ушей. Однако ж весь целиком сдержаться не смог и выдал из-под низу хороший залп, от чего королева захохотала, а король призадумался.

Это, если кто не понял, я воздух испортил хорошенько. А королю, может, какая угроза в этом померещилась».

Но самое интересное в этом памфлете то, как папаша Дюшен определяет будущую участь Людовика XVII.

«Я сказал, что хотел бы повидать мальчонку-прынца, и меня к нему отвели. Хороший у них малец, е…ть мои башмаки! И меня по-хорошему встретил. Показал мне столько всяких забав, что обхохочешься! Когда-нибудь он вырастет, этот славный маленький засранец; и отец его мне заранее пообещал, что воспитает его по всей строгости. Будет знать, мать его, как заботиться о стране, а не пить из нее соки и притеснять народ!»

~ ~ ~

6 мая 1795 года Людовик XVII, запертый в своей камере уже целый год, одолеваемый скукой, стыдом, голодом и паразитами, заболел. Ему недавно исполнилось десять лет — в этом возрасте его старший брат умер в Медоне. Нормандцу не было нужды лишний раз напоминать себе об этом, чтобы понять, что его ждет.

Доктор Дезо из приюта «Человечность», в прошлом богадельни «Божье пристанище», пришел осмотреть дофина. После визита Робеспьера в прошлом году мальчик больше ни с кем не разговаривал. Голубка, которая была его единственным развлечением, умерла. Он даже не заплакал, когда у него забрали птичий трупик, который он перед этим три дня прижимал к груди. И вот теперь Людовик XVII лежал на убогом деревянном топчане и дрожал.

Врач прослушал его и задал несколько обычных вопросов: с каких пор он себя плохо чувствует? как это началось?

— Не давайте мне конфет, — в полубреду пробормотал ребенок, — я их выброшу. И не говорите мне комплименты, я не буду отвечать… Я ничего у вас не возьму, даже игрушек, и я не хочу, чтобы вы меня учили своим песням, — я заткну уши… Я не хочу, чтобы вы со мной любезничали. Вы только притворяетесь, а на самом деле смеетесь надо мной. Я сказал, что не хочу… Моя мама, королева, меня толкнула. Толкнула меня в спину и сказала: «Идите, месье». Она не хотела, чтобы я сопротивлялся. А они гладили меня по голове, им нравились мои кудри, они сказали, что хотят остричь их на память.

Его голос, прерывистый и хриплый, свидетельствовал о начавшейся лихорадке. Он ненадолго замолчал, чтобы перевести дыхание, потом взял доктора за руку.

— Это вы, аббат? Вы пришли?

— Я — врач…

— Я был один, мне было грустно без вас…

— Я не аббат. Посмотрите на меня.

Мальчик поднял гноящиеся, лихорадочно блестевшие глаза. Казалось, он ничего не видит. Потом он улыбнулся — от радости, что снова встретился с аббатом. Его голос стал громче, слова — отчетливее.

— Однажды, когда мы были на прогулке, мы увидели делегацию депутатов. Их предводитель обратился к маме, он даже поклонился… я как будто и сейчас это вижу… Он засмеялся… они любили смеяться над нами или пугать меня. Тогда я задрожал и спрятался. Они попросили маму взять меня на руки. Но я не хотел, я убежал, далеко… А мадам де Турзель меня догнала и отвела к маме. Она сказала, что я должен слушаться этих господ… Иногда у нее бывает такой злой голос… я чуть не заплакал. Мама взяла меня на руки, и они закричали: «Да здравствует королева! Да здравствует король! Да здравствует дофин!» А моя сестра ревновала — вы же помните, аббат, она всегда была ревнивой. Завидовала, что у меня свита пышнее, чем у нее. Но я ее прощаю, я давно ее простил… И она тоже меня простит… Революционеры хлопали в ладоши, дарили мне подарки. А сестре, Терезе, никогда не хлопали, ни разу в жизни, даже когда она родилась, потому что она девочка… Парижане мной восхищались, они хотели, чтобы я стал королем вместо папы. Папа больше не ходил на прогулки, потому что, как только он появлялся, его начинали обзывать рогоносцем и свистели ему вслед, а мне хлопали. Давали мне все, что я хотел. А когда в газетах про меня писали, мне давали их читать. Я ведь умею читать — спасибо, что научили меня, аббат.

~ ~ ~

В Тюильри у дофина был свой садик на берегу реки. Каждое утро мальчик шел туда собирать цветы для матери. Это были красные розы. Вечером их втыкали в землю, а утром он их собирал.

~ ~ ~

Эбер познакомился с Франсуазой Гупиль в ходе патриотического рейда в монастырь Непорочного Зачатия, занимавший уродливое здание недалеко от сада Тюильри.

Он вошел туда в сопровождении десятка муниципальных гвардейцев — расхристанных, грязных, зато с трехцветными кокардами, вручную изготовленными дома. Сам Эбер был хорошо одет, не имел при себе оружия и держался особняком. Настоящий политический комиссар.

Благодаря успеху своей газеты Эбер стал одной из заметных фигур Революции. Между написанием статей и веселыми вечеринками в кафе «Корраза», где вино лилось рекой, он порой разыгрывал примерного гражданина. Его избрали президентом одной из секций Трибунала, под ироническим названием «Благая весть», отвечающей за борьбу с духовенством. Шла повальная дехристианизация — уже вовсю грабили церкви, расплавляли золотые дароносицы, теперь нужно было освободить монахинь из монастырей. Эбер решил отправиться с остальными, чтобы собрать материал для очередного памфлета: «Папаша Дюшен навещает монашек в монастыре Непорочного Зачатия».

Он обратился к монахиням, испуганно жавшимся друг к другу во внутреннем дворике:

— От имени коммуны Парижа и по воле народа я объявляю вас свободными!

Монахини в замешательстве переглядывались.

— Ну так что, — не выдержал один из гвардейцев, — слышали: гражданин Эбер вам объяснил, что вы больше не подчиняетесь своему папе… Да они и впрямь ничего не понимают, эти шлюхи! Вы свободны! Вы — гражданки! Все имущество Церкви отныне принадлежит Нации. Учредительное собрание, исполнитель воли правящего народа…

— Оставь их в покое, они просто растерялись.

— Мы решили жить и умереть в святой вере.

— От чьего имени вы говорите?

— Я — мать-настоятельница.

— Со всем этим покончено: больше нет господ, нет наставников. Сейчас мы спросим каждую по отдельности…

— Я знаю своих сестер.

— А вот посмотрим.

Эбер отправил гвардейцев грабить монастырь, а сам начал расспрашивать монахинь. Тогда он и заметил сестру Марию, стоявшую чуть поодаль от «этих злобных старых куриц, воняющих страхом». Мария не боялась, напротив, она смотрела на него с любопытством. Он привлек ее внимание, потому что так сильно отличался от других — элегантностью, невысоким ростом, хорошо поставленным голосом, манерами.

Сестра Мария в миру звалась Франсуазой Гупиль, ей было тридцать пять лет, она родилась в Париже. В монастырь она поступила в октябре прошлого года, после того как ее покровитель-аристократ виконт де Карруж уехал в Кобленц. Это была женщина примерно того же типа, что и мадам Коффен, привезенная алансонским аптекарем из Парижа: и танцовщица, и шлюха. Эбер узнал о ней достаточно, чтобы отправить ее на виселицу. Или чтобы предложить ей собственное покровительство, от которого она, конечно, не откажется.