Король без завтрашнего дня

~ ~ ~

Анри заметил седой волосок на виске Доры. Она сидела на кровати с ноутбуком на коленях, делая заметки для завтрашней передачи.

Он не знал, как сказать ей об этом, стоит ли об этом говорить, считать это концом света или просто с этим смириться. Я хорошо сделал, что побрился наголо, сказал он себе.

Рассказывают, что волосы Марии-Антуанетты поседели за одну ночь, но постоянно спорят, в какую именно: после бегства в Варенн, после 10 августа или в Консьержери, накануне казни. Стефан Цвейг считает, что это произошло в ночь с 5 на 6 октября, тогда как Шанталь Тома предполагает, что после смерти первого сына. «Этот эпизод хорошо известен», — замечает она. «Что же это за ночи, — ужасаются братья Гонкуры, — в одну из которых волосы королевы сделались белыми, словно у семидесятилетней женщины!»

О какой же ночи идет речь? Скорее всего, ни о какой конкретно. Волосы не седеют за одну ночь, что бы в эту ночь ни происходило.

То, что увидел Ферзен в ночь с 5 на 6 октября 1789 года, глядя на раздевающуюся Марию-Антуанетту, было не мутацией, а просто отказом от кокетства: живя в постоянном страхе, королева перестала красить волосы. Ей уже не хотелось нравиться, она желала только одного — выжить. Комедия была окончена.

— Что это за мир, — обратилась она к Ферзену, — в котором люди, называющие себя дипломатами, теряют целые континенты, экономисты устраивают банкротства, а шпионы не могут предсказать революции?

Ферзен не знал, что это за мир. Он ответил вопросом на вопрос:

— Что вы собираетесь делать?

— То же, что делает любой загнанный зверь, — сражаться.

— Я буду рядом. Моя любовь к вам абсолютна и неизменна.

— Мне понадобится не только ваша любовь — мне нужны деньги и связи. Я назову имена агентов, которые помогут вам связаться с моим братом. Те, кто уже эмигрировал, должны встретиться с ним. Мы должны дать понять моим родичам, что вся Европа находится под угрозой.

— Они помогут нам.

— Да услышит вас Бог.

— Ничто не потеряно, пока дофин здесь, с вами, в добром здравии.

— Если они разлучат меня с ним, я погибла.

— Людовик XVI не допустит такого предательства.

— Но есть еще его сестра, его братья и столько других… Вы готовы сражаться за меня?

— Я готов умереть за вас!

— Мне не нужна ваша жертва, мне нужна ваша помощь! Без надежды на возвращение, на признательность, на награду…

— У меня есть моя любовь…

— Перестаньте! Сейчас нужна сила. Нужна армия! Армия, достойная этого названия, готовая расправиться со всей этой кровавой чернью!

Былая покровительница искусств, изящной словесности и моды, окружавшая себя утонченной роскошью, Мария-Антуанетта покидала Версаль в облике разъяренной седой Валькирии.

— Я отомщу за все оскорбления, что нанесли мне эти чудовища! Я верну себе права на это королевство и после буду безжалостна. Непоколебима.

Она хотела войны, в которой французы были бы разбиты, унижены и уничтожены. Она хотела крови. Бросившись в объятия любовника, Мария-Антуанетта выдохнула:

— Я даже не знала, что можно испытывать такую ненависть!

Четыре года спустя она со связанными за спиной руками сидела в повозке, направлявшейся к площади Революции: перед тем как отрубить королеве голову, ее два часа возили по парижским улицам. И глядя на этих людей, видя их налитые кровью глаза, она чувствовала, что отомщена, — ибо Франция была сломленной страной, а французы — рабами, одетыми в лохмотья.

Мария-Антуанетта и Ферзен провели в Версале последнюю ночь. На следующий день, когда они уехали, начался повальный грабеж, и вскоре во дворце не осталось ни мебели, ни ковров, ни каминов. Сады превратились в огромные поля, засаженные картошкой — «чтобы накормить народ». Однако это можно было счесть наименьшим из возможных зол, — вот уже несколько месяцев во всех французских провинциях не только грабили, но жгли и разрушали замки, не оставляя камня на камне.

~ ~ ~

Когда королевская карета выехала на дорогу, ведущую в Париж, двое верзил пробились сквозь толпу, размахивая пиками, на которые были насажены головы стражников, недавно убитых перед спальней королевы. Судя по всему, это казалось собравшимся невероятно забавным. Они постучали в окно кареты, чтобы сидевшие в ней тоже увидели их трофеи.

Король тут же сделал непроизвольное движение, заслоняя собой сына, но было поздно — ребенок успел увидеть изуродованные окровавленные головы.

— Зачем же от него это скрывать? — ровным голосом проговорила королева. — Это Франция, это его народ…

— Они не понимают, что творят.

— Ну да, конечно.

Пока родители пререкались, дофин не отрываясь смотрел в окно. Он заметил в чьих-то руках огромную афишу: «Везем в Париж булочника, его жену и подмастерье».

— Я никакой не подмастерье булочника! — возмущенно произнес он.

Все сидевшие в карете оцепенели от изумления: оказывается, месье дофин умеет читать!

За королевской каретой следовала вереница из трех тысяч карет, повозок и носилок, а за ними тянулись лакеи, конюхи, повара, горничные, дети и старики, верхом и пешком. Кажется, половина обитателей Версаля тронулась в путь.

В девять вечера королевская семья прибыла в замок Тюильри и расположилась в апартаментах графини де Ламарк, любезно уступившей их.

Нормандец некоторое время изучал темные, обветшалые и пыльные комнаты, поблекшие картины на стенах, оконные переплеты, где недоставало половины стеклянных квадратиков, скрипучие двери и полы.

— Я не хочу здесь жить, — заявил он. — Тут холодно, некрасиво и плохо пахнет.

— А вот Людовик XIV здесь жил и был доволен.

— Я так не думаю, потому что он переехал в Версаль.

Всю ночь двигали мебель и развешивали по стенам ковры и картины, чтобы закрыть трещины. Посреди этого бивуака устроили кухню. Слуги суетились, гувернантки плакали. Мария-Антуанетта уединилась в небольшой комнате, где в былые времена устраивала свои ночные свидания. Обстановка была прежней, но поблекла и стала ветхой — это запустение выглядело словно саван, наброшенный на воспоминания о прошлом, о молодости. Да, ее сын говорил правду: здесь было мрачно, как в могиле.

Двадцать тысяч человек, покинувших Версаль за этот и следующий день, должны были найти себе жилье в Париже.

Королевская семья поселилась в Тюильри, придворные — в Старом Лувре и в Пале-Рояль. Для остальных тоже нашлось пристанище, поскольку с июля из столицы уехали около ста тысяч человек: большинство аристократов — в Австрию, ученые — в Англию, банкиры — в Голландию, а священники разъехались повсюду.

Сливки французского общества покинули страну, но не оставляли надежды вернуться. Тем временем королеве нужно было все организовать, предстояло столько дел, что она забыла свою скорбь и свое унижение. Кто сейчас может тратить время на бесплодные вопросы, кто еще думает о том, чтобы жаловаться?

По прошествии нескольких дней после этого капитального переезда жизнь вошла в привычную колею. Ноев ковчег закончил плавание.

~ ~ ~

Анри отыскал ранние памфлеты Эбера — во всей красе их первого и единственного издания. Страницы были хрупкими, и Анри переписал их от руки, как в старину монахи, не осмелившись сделать ксерокопии.

Анри обожал Эбера. Он проник в сознание этого автора глубже, чем в любое другое — например, Селина или Томаса Бернхарда. Даже при чтении Эрве Гибера или Дэниса Купера у него не было настолько полного ощущения тождественности с авторами, как сейчас с Эбером. Левой рукой он придерживал потрепанную тетрадку развернутой, кончиками пальцев ощущая скверную бумагу. От нее шел чуть затхлый запах, казавшийся ему восхитительным. Анри словно переносился на два века назад — возможно, в подпольную типографию на улице Жи-ле-Кер, чувствуя возбуждение, как при совершении запретного поступка.