Тайна Шампольона

— Бонапарт, — продолжал я, — утверждал, что расшифровка станет мощным толчком для всего его проекта. Чтобы царить на Востоке, это средство, по его мнению, эффективнее, чем оружие или ислам.

— Значит, это дело и впрямь может все перевернуть, — сказал Орфей, — но это пока только наши домыслы, — тут же добавил он. — Все это надо еще доказать, и я пока не вижу, как.

— Расшифровка! — подпрыгнул Фарос. — Надо раскрыть тайну иероглифов.

— Я прямо слышу, как Бонапарт мне говорит: господин де Спаг, я могу дать вам все, чтобы вы преуспели, кроме времени…

— Как поверить, — проскрипел Форжюри, — что старинная тайна, которой по крайней мере полторы тысячи лет, может открыться нам, благодаря одному лишь нашему желанию ее открыть?

— Никакое другое приключение не сможет лучше послужить во славу ученых! — сказал Фарос — как отрезал. — Мы должны раскрыть тайну иероглифической письменности, чтобы понять наконец, какова была природа власти фараонов.

— Много было тех, кто уже пытался… Почему же у нас непременно получится?

— Просвещение, Орфей! Наши знания превосходят все то, что двигало исследователями прошлого. Мы не хотим воровать или грабить, мы хотим лишь осветить настоящее, разорвав пелену прошлого!

Фарос вскочил так резко, что осел торговца чаем от испуга взбрыкнул, опрокинув ценное снаряжение, которое находилось у него на спине. Торговец заныл, и пришлось вступить с ним в переговоры. Второй чай, оплаченный по тройной цене, утешил его горе.

Все это время Орфей молчал. Он думал, и я догадывался, что мысли его были невеселыми. Не выдержав, я спросил:

— Что еще за гибельная картина возникла в уме у гражданина Форжюри?

— Напрасно ты шутишь, Морган. Вопрос, который меня волнует, очень серьезен.

— Что еще?

Фарос был напряжен. Он был готов к прыжку. Готов защищать то, что только начало рождаться и что Форжюри, казалось, хотел затормозить.

— Чем больше я об этом думаю, тем большего дело кажется мне делом высшего значения, — сказал он.

— Это самый большой научный вызов нашего века, — ответил Ле Жансем.

— Я об этом и говорю, Фарос.

— И что?

— Если наша гипотеза верна…

— Она таковой и является! — с яростью возразил востоковед.

— С точки зрения гипотезы, — сказал Орфей, — если мы окажемся правы по одному или двум пунктам…

— По всей линии!

— Хорошо, Ле Жансем. В целом, если ты так хочешь. Мы знаем, почему Бонапарт хочет расшифровать Египет, и мы предполагаем, что, преуспев, он покажет всему миру то, чем действительно был Восток… И то, чем он еще может стать, если его кто-нибудь разбудит.

— Ты согласен? — Фарос вытаращил глаза.

— Нет, — сказал Орфей, — но ты даешь мне повод для тревоги. Думал ли ты о том, что выиграет Бонапарт: победа на Востоке и ослабление Европы, дабы господствовать над всем. Двойной удар? Его мечта — Восток, или он хочет им воспользоваться, не больше не меньше, чтобы получить весь мир, который сам и возглавит?

Недоверие Форжюри к Бонапарту толкало его слишком далеко, и я счел полезным вмешаться:

— Давай закончим с этим — генерал, император Востока и Европы!.. Мне кажется, гражданин Орфей, твоя критика чрезмерна, хоть я и понимаю твое отношение к этому человеку, у которого, признаю, лучшее вполне может соседствовать с худшим.

— Морган, твоя привязанность к этому генералу ни для кого не является тайной. Но я? По какой причине я должен служить его амбициям?

Рана Яффы была зияющей. Орфей имел право задавать себе такие вопросы. Трио, которое мы образовали, познало момент сомнения: Форжюри мог нас покинуть.

— Могу ли я вмешаться? — спросил Фарос, поднимая руку. — Надо пуститься в это приключение. И именно ты, Орфей, нашел для этого движущую силу: надо сказать правду, ибо мужество и составляет смысл Просвещения, которому мы служим. Правда сметет мракобесие, победит ложь и лицемерие. Не думаешь же ты, что с правдой можно договориться? Мы свергли режим, который поступал с ней как ему было угодно. Стоит ли впадать в ту же ошибку под предлогом того, что правда может быть опаснее лжи?.. Ты думаешь, так мы добьемся прогресса? Выбери правду, не усомнись. Польсти ей. Разыщи ее. Я умоляю тебя не бояться ее. Лучше отдаться на волю правды, чем отказаться ее узнать.

Ле Жансем закончил. До того дня я и не подозревал, что он настолько страстен. Я повернулся к Форжюри, который встал и взволнованно произнес:

— Морган де Спаг, для тебя честь — не пустое слово, но Фарос Ле Жансем, который с тобой, тоже человек чести. Поэтому я возобновляю свою клятву. Я присоединяюсь к вам обоим без всяких оговорок… Во имя правды!

И он бросился в объятия Фароса.

После этого прекрасного поступка, когда мы возвращались в Институт, мне показалось, что Форжюри стал смотреть на Ле Жансема совсем не равнодушно: он теперь лучше понимал мою привязанность к этому замечательному человеку. По дороге они подшучивали над недостатками своего образования.

Но под конец все же пришли к соглашению о присуждении друг другу похвальных грамот. Наконец, они действительно стали друзьями, и я этому радовался. Молодость и пыл, которым питалось наше трио, не ослабляли и не расшатывали его.

Поиск, о котором говорил Фарос Ле Жансем, дал нам энергию, которая, как мы думали, уже исчерпалась на войне и в пустыне. У нас возник великолепный проект — настоящее разоблачение, которое надо было сделать для всего мира. Мы собирались расшифровать универсальную загадку. Мы думали действовать во славу Древнего Египта и во славу Просвещения. А у меня имелась и еще одна причина: я хотел, несмотря ни на что, способствовать славе Бонапарта, но это намерение лишь добавлялось к другим и не задевало убеждений Фароса и Орфея, также очарованных честолюбием завоевателя. Таким образом, мы, все трое, хотели узнать, прав ли Бонапарт в своих предчувствиях по поводу фараонов. Ах! Как радовало все это наши сердца и наш разум. Однако предприятие еще надо было довести до конца. И тут небо послало нам знак. Судьба согласилась наконец благоприятствовать нам.

В течение этого лета 1799 года имела место замечательная череда прекрасных событий, которые произошли посреди некоторого количества не столь прекрасных…

Я начну с наилучшего, ибо оно касается нашей истории. Из Верхнего Египта пришли новости об успехах наших исследователей. Виван Денон делал одно открытие за другим. Посыльные, прибывая в Каир, говорили о Долине Смерти, о храме в Дендере. [110] Еще дальше, в некоем подобии петли, которую образовывал Нил, находилось еще много всевозможных чудес, которые предстояло обнаружить. В рассказах предшественников мелькали названия Карнак, Фивы, Луксор… Каменные колоссы Мемнона, [111] вырезанные в скале, — говорили, что от одного взгляда на них исцелялись все известные болезни.

В середине августа Денон, этот великий исследователь, возвратился в Каир, и рисунки, которые он привез после восьмимесячной поездки, восхитили Институт. Я был першим, кому он попытался объяснить, что он там увидел. Меня очень заинтересовали Фивы. Я пытался понять, как могли быть воздвигнуты статуи такого колоссального веса. Каким могуществом обладали фараоны, чтобы создать эти памятники?

— Там, в Верхнем Египте, находится ответ.

Орфей Форжюри был в этом убежден. Не проходило и дня, чтобы он не понуждал меня потребовать у Бонапарта подготовки научной экспедиции, которая раскроет тайны Нила.

Уверенность Форжюри лишь возросла, когда мы узнали наконец о работе наших двух молодых инженеров Проспера Жоллуа и Эдуара Виллье дю Терража.

То, что изначально задумывалось лишь как командировка, дабы эффективнее использовать Нил в сельскохозяйственных работах, стало приключением Жоллуа и Терража. Объединившись, как это сделали мы с Бертолле, эти молодые ученые поехали навстречу Виван Денону, с которым они увиделись недалеко от Долины Смерти. Денон рассказал им, какие чудеса находятся в храме в Дендере. Большего и не требовалось, и инженеры насели на Белльяра, [112] командовавшего их отрядом. Они получили право осмотреть Дендеру, восхитились местным храмом и увидели знаки Зодиака, нарисованные на его потолке. Эти двое молодых людей, как и Виван Денон, проделали гигантскую работу. Рискуя в любой момент погибнуть, подвергаясь воздействиям враждебного климата, рисуя камышами, когда у них закончились карандаши, эти любознательные инженеры не побоялись превратиться в чудо-писарей, чтобы скопировать все то великолепие, что открылось их воспаленным взорам. Но Дендера содержала тайну, которая вызывала разного рода споры.