Книга воздуха и теней

II

77

Pz.

А на правой стороне миниатюра, окруженная серебряными завитками; на ресивере выгравированы имя владельца, его ранг и дата награждения. Надо полагать, пистолет вручал Гиммлер — собственными белыми руками с короткими пальцами. Мать не уверена, за что награда была получена, но это имело отношение к уничтожению бронетанковым полком поистине беспрецедентного количества русских на восточном фронте в конце лета 1943 года. Когда я смотрю на него или тем более держу в руках, меня все еще прошибает пот. Это абсолютно ужасная вещь, но по какой-то причине я никогда не мог продать ее или зашвырнуть в реку. Пистолет был заряжен девятимиллиметровыми патронами «парабеллум». И я знаю, что он исправен. Может, попозже я немного поупражняюсь с ним. Я неплохо стреляю, брат Пол тренировал меня во время своего отпуска. Как-то днем мы пошли в сосновый бор и долго палили там из военного «кольта» сорок пятого калибра и советского девятимиллиметрового «Макарова», который он раздобыл во Вьетнаме. Он научил меня прицельной стрельбе в военном стиле, очень быстрой, поскольку цель при стрельбе из пистолета находится на расстоянии семи футов или меньше.

Я высадил Микки около Колумбийского университета, и он сказал мне, вылезая из машины:

— Дай мне знать, когда племянница Булстроуда позвонит. Скажи ей, что я хотел бы взглянуть на рукопись, если вдруг она ее найдет.

Я пообещал, и мы поехали обратно. По дороге я думал о наших давних взаимоотношениях с Микки Хаасом; в частности, об их сексуальных аспектах. Я осознавал, что испытываю к нему некоторое презрение; по-моему, это обязательная составляющая настоящей близкой дружбы. Мой брат Пол считает, что такое чувство — признак нашего падшего состояния: мы не умеем любить безоговорочно, мы непременно должны считать любимого ниже себя (по собственной оценке, естественно). Горько, конечно, но и полезно. Мы склонны к самодовольству, и настоящий друг должен держать эту склонность в узде. Знаю, Микки считает меня скучным старым псом и, несомненно, гораздо глупее себя. Возможно, он прав; я не знаменитость, я не пишу бестселлеров, мне не поклоняются легионы студентов, я не являюсь почетным членом Национальной академии гуманитарных наук и литературы, я не удостаивался Пулитцеровской премии. К тому же Микки наверняка думает, что я глуповат в делах любовных или, по крайней мере, сексуальных. Я рассказывал ему о своих похождениях, за исключением трех вышеупомянутых. Он ужасно переживал, когда мы с Амалией расстались. Он говорил, что она совершенна, перечислял ее добродетели. И был прав. Она совершенна, даже чересчур; но как трудно объяснить такой нюанс.

Несколько дней спустя, согласно моей записной книжке, мисс Малдонадо сообщила, что мне звонят; я предупреждал ее о возможности этого звонка и подчеркнул его важность. Голос в трубке был молодой, приятный, слегка гортанный. Растянутые окончания слов свидетельствовали о том, что говорит канадка. Иностранка из ближнего зарубежья, как пишут в газетах. Это показалось мне привлекательным, и я пригласил ее зайти в офис, но она застеснялась. Лучше, сказала она, встретиться в нейтральном месте. Почему, она объяснит при встрече. В таком случае, где? Она ответила, что сейчас работает в Нью-Йоркской публичной библиотеке, в читальном зале отдела редких книг. Я сказал, что мне надо закончить кое-какие дела, но в четыре я могу прийти туда. Она ответила, что будет с нетерпением ждать встречи.

Я занялся своими делами — иск гигантской корпорации против одного художника, ежедневный хлеб юристов по ИС. Кто-то присвоил корпоративный логотип, поручив художнику слегка изменить его. Оригинальный логотип выглядел слегка рискованно (сиськи), а художник еще больше подчеркнул непристойность. В таком утрированном виде логотип появился на популярных постерах и майках, что отнюдь не позабавило корпорацию. Приказ о запрете дальнейшего незаконного использования в данном случае абсолютно ничего не изменит; тем не менее я с легким сердцем поддержал его, поскольку мое сознание было занято предстоящим свиданием с таинственной наследницей Булстроуда. Ее звали, как я теперь знал, Миранда Келлог.

В четверть четвертого Омар высадил меня на Пятой авеню у входа в огромный библиотечный комплекс. Согласно городской легенде, два каменных льва, Терпение и Стойкость, должны реветь, когда по ступеням поднимается девственница. Они молчали. Я поднялся на лифте на третий этаж и получил разрешение заглянуть в закрытый зал редких книг, сразу за главным читальным залом. Тут же нахлынули воспоминания: большую часть школьных лет (в средних классах) я провел за этими длинными деревянными столами. Приезжал на метро из Бруклина и торчал в библиотеке целый день. Считалось, что я готовлю здесь домашние задания (это было до Интернета и, конечно, до зажигательных встреч с мисс Полански), но в основном я просто наслаждался анонимностью в компании незнакомцев и абсолютной «немишкинскостью» этого места, если можно так выразиться. Мой первый опыт взрослой жизни.

Я заметил ее в углу справа, за длинным столом. Кроме библиотекаря за служебной конторкой, в обшитой роскошными панелями комнате больше никого не было. Светлые волосы Миранда заплела в миниатюрные косички, подколотые над ушами. В период ухаживания Амалия тоже носила такую прическу, и, как это ни абсурдно, меня до сих пор волновал этот стиль. Обнаженная шея Миранды выглядела уязвимой; на мой взгляд, женская шея — самая недооцененная в нашей культуре сексуальная характеристика; это всегда действует на меня. Несколько минут я стоял там и глядел, как она переворачивает страницы. Потом — загадка, которую никто никогда не сумел убедительно объяснить мне, — она почувствовала мой взгляд и резко обернулась. Наши глаза встретились. Я кивнул. Она ослепительно улыбнулась, поднялась и направилась ко мне. Нельзя сказать, что Миранда выглядела в точности как молодая Амалия, но она обладала той же львиной грацией; на ней была короткая, но не слишком, серая юбка и красивая розовая шелковая блузка. Темные чулки, изящные лодыжки. Она протянула руку, и я сжал ее. Зеленые глаза походили на виноградины, точно как у Амалии. Вы, наверно, мистер Мишкин, сказала она, а я Миранда Келлог. Я не сразу смог ответить. Электричество заструилось по моей руке вверх, и я задержал ее ладонь в своей чуть дольше, чем следовало. Помню, я подумал, что это нелепо.

Подходя к своему дому, я услышал женский плач. Я вбежал внутрь и увидел, что отец набросился на мою бедную мать с тростью, чего я никогда не видел прежде и не думал когда-либо увидеть. Случилось вот что: служанка Маргарет нашла в постели моей матери папистское распятие и четки и отнесла их прямо к моему отцу. Он решил, что все эти годы делил стол и постель с тайной паписткой, совсем обезумел и набросился на нее в ярости. Мать возражала, что эти безделушки — все, что осталось от ее матери, но без толку. И хотя я понимал, что мой отец в своем праве, я не мог вынести этого и остановил его руку, говоря, будь милосерден, она же твоя жена. Но он закричал, она не жена мне больше, и ударил меня тоже, так что мне не оставалось ничего другого, как оттолкнуть его. Он упал на пол и сильно ударился. Мы вдвоем — я имею в виду, мать и я — опустились на колени, чтобы помочь ему по возможности. На самом деле он не пострадал, просто был задет в своей гордости. Он закричал, чума на вас обоих, вон из моего дома, у меня больше нет ни жены, ни сына.

Так, обливаясь горькими слезами, я с моей матерью ушел, прихватив лишь несколько наших собственных вещей. Чтобы везти их, мы наняли тачку, и моя мать едва не умерла от стыда. У меня было золото, которое артиллеристы уплатили за пушки, 68 фунтов 12 шиллингов, поэтому мы не нищенствовали и даже смогли снять комнату в гостинице «Железный человек» на Харт-лейн, по 3 пенса за ночь. На следующее утро, оставив матери немного денег, я сел на судно до Грейвсенда и потом назад в Тичфилд. Мой хозяин был очень доволен, что его пушки выдержали испытание, но сильно рассердился, когда я рассказал, что произошло в доме моего отца. Потом он разозлился еще больше, когда я сказал, что истратил часть его золота, чтобы переночевать в гостинице и оставить матери на последующие дни. Я пообещал ему, что выплачу все до последнего пенни, что у меня не было другого выхода. Но он сказал, что я все вру, что я проиграл или пропил деньги, рассчитывая обмануть его рассказом о каких-то папистах. Мы подрались, и, боюсь, я не проявил христианского терпения, как должен был, и не почтил своего хозяина, как должен был, поскольку не смог вынести его лицемерия. Он сам великий лжец и вдобавок содержит шлюху. Что я и объявил при всех, и его жена тоже была там, и началась ужасная ссора на весь дом. На следующий день он меня уволил, в чем я был, без гроша в кармане.