Рецепт на тот свет

— Видау хочет поселить младшего сына с семьей рядом, чтобы чаще видеть внуков, — объяснил фон Димшиц. — Теперь в Риге много старинных одноэтажных домов сносят, чтобы поставить новые здания. Одноэтажный дом, построенный еще при шведах, а то и при поляках, занимает много места — при нем же непременно и двор, и хлев, и курятник, и свинарник! А ратсману вроде Видау это ни к чему, ему разве что каретный сарай нужен и конюшня, да и те могут находиться в предместье — кому охота нюхать навоз? И так его на улицах предостаточно.

Войдя в здание, Маликульмульк изумился — оно было убрано с немалым вкусом, и дубовая лестница не кривая, как часто ставили в рижских домах, а прямая, устланная ковром, на ступеньках в кадках — целая роща померанцевых деревьев, и на стенах — бронзовые канделябры. Их с фон Димшицем сопроводил в гостиную дворецкий, какого бы и князь Голицын не постыдился.

В просторной гостиной собралась семья Видау — казалось бы, всего два сына у старика, уже немолодых, три внука и внучка, но с каждым сыном и с каждым внуком — супруга, внучка, разумеется, с мужем, и тут же — стайка юных правнуков, и кто-то еще из родни, так что почти все кресла, все диваны заняты дамами и пожилыми господами. Маликульмульк отметил, что дров в этом доме не жалеют, и дамы могут щеголять тонкими платьями, шелковыми вышитыми шалями, а не кутаться, как в Рижском замке.

Сам хозяин сидел в большом кресле, в глубине гостиной, одетый во фрак — но во фрак, какие носили в восьмидесятые, поди, годы, отделанный позументом. Он и причесан был на старый лад, и волосы были напудрены — если только это были натуральные волосы, а не отлично изготовленный парик.

Это воистину оказался девяностолетний старец — длинное лицо в морщинах, запавший рот, явно уже беззубый, и кожа какая-то рябая.

— Герр Крылов, добро пожаловать в мой дом! — сказал он, когда шулер и канцелярский начальник встали перед креслом. — Вы, фон Димшиц, у нас уже почти свой человек, а вас, герр Крылов, я хотел бы видеть среди своих друзей. Я люблю литераторов. Могу похвалиться знакомством с Августом фон Коцебу. Вы ведь также драматург?

Менее всего Маликульмульк ожидал услышать от старца такую речь.

— Да, герр Видау, я написал несколько пьес, и они напечатаны в «Российском феатре», — отвечал он. — Пьесы Коцебу я читал…

— По-немецки?

— Нет, «Ненависть к людям и раскаяние» — уже в русском переводе. А комедии даже видел на театре.

— У нас? Я мечтаю дожить до того дня, когда в нашем театре заведутся хорошие актеры. Но Господу, кажется, угодно, чтобы я жил вечно… Садитесь, герр Крылов, ко мне поближе. Мы с Августом давние знакомцы — с тех времен, как он служил асессором апелляционного суда в Ревеле. Он тогда был еще очень молод, он получил назначение в восемьдесят третьем, а в восемьдесят пятом был назначен президентом Ревельского магистрата. Блестящая карьера! Но он ее погубил — знаете, как? Он основал любительский театр! Ревельские бюргеры не поняли, для чего ему это баловство — а он ведь и сам выходил на сцену… Хотите, угадаю, что вы мысленно произнесли?

— Извольте, герр Видау, — сказал Маликульмульк, располагаясь в удобном кресле напротив старика. Фон Димшиц отошел к шкафам, сквозь стеклянные дверцы которой был виден бесценный венсеннский и севрский фарфор, и стал изучать пастушков с пастушками, кавалеров с дамами, нимф с купидонами. Маликульмульк отметил, что в этом доме собирают ценные редкости — как во многих богатых рижских домах, причем не просто из любви к искусству — такие вещи с годами становятся все дороже.

— Вы произнесли: а чего же ждать от людей, у которых на уме одни сделки и обычаи пятисотлетней давности? Я угадал! — воскликнул Видау, глядя в глаза Маликульмульку с неожиданным для его лет и здоровья задором. — Мне жаль, что ваше знакомство с рижским обществом началось не слишком удачно. У нас тут есть образованные люди, читающие, музицирующие… Когда ты ратсман в шестом или седьмом поколении, а твоему богатству завидуют курляндские бароны, то можешь позволить себе такую роскошь — не беспокоиться о деньгах. Знаете, у кого самые бестолковые траты? У тех, кто разбогател недавно. Им нужно покупать все — все! А цены вещам они не знают, своих истинных потребностей тоже не знают. Я не думаю о деньгах, потому что у меня есть все — кроме здоровья. И стараюсь собрать в своем доме тех, кто, как я, доволен тем, что имеет. Вот Леонард — он доволен своим состоянием и играет в карты по маленькой. Больше всего на свете он любит свою скрипку — и это мне в нем тоже нравится.

— Герр Крылов тоже играет на скрипке, — вставил шулер. — Мы бы могли устроить здесь маленький домашний концерт.

— Мы подружимся, — уверенно сказал Видау. — Герр Крылов, может быть, хоть вы расскажете мне правду о том, как бедного Коцебу сослали в Сибирь? То, что говорил он, когда весной мы встретились, было совершенно нелепо. Он спешил в Кёнигсберг, провел в Риге лишь день. Мы здесь настолько благодарны покойному государю за его мудрые решения, что даже в мыслях боимся в чем-то его упрекать… и все же… Герр Крылов, если вам что-то известно об этом деле, умоляю, поделитесь!

Это действительно была странная история, которая дошла до Зубриловки в зловещем виде. Варвара Васильевна даже сгоряча настаивала, что Косолапого Жанно нужно спрятать в какой-то из дальних деревень, и чуть ли не с фальшивой бородой. Ибо если пострадал благонамереннейший Коцебу и был отправлен куда-то за Тобольск, то злоехидного вольтерьянца Крылова повезут до самой Камчатки.

Коцебу, человек мирный, добродушный, склонный во всем примечать смешные черточки и от души им радоваться, при этом имел способность восстанавливать людей против себя. Он еще до Ревеля успел потрудиться в дирекции петербуржского немецкого театра и отметиться в когорте драматургов, сделавших главным героем своей очередной трагедии Дмитрия-Самозванца. Затем он путешествовал, в Германии написал сгоряча такой памфлет, что пришлось скрываться от полиции, вернулся в Россию, опять поступил на службу, какое-то время пробездельничал и подал в отставку. В девяносто седьмом он был приглашен в Вену на должность секретаря императорского театра и там прославился как неслыханной плодовитостью по комедийной части, так и ссорами с актерами. Пришлось покинуть столь приятный пост и, благо император Франц назначил ежегодную пенсию в тысячу флоринов, опять пуститься в беззаботные путешествия. Весной восьмисотого года Коцебу вздумал увидеться с родственниками первой жены и со старшими детьми, которые воспитывались в Санкт-Петербурге, в кадетском корпусе.

Первым российским городом на его пути был Поланген. Там драматурга арестовали и под конвоем повезли в Митаву. Было это в конце апреля. Перепуганная жена и дети поехали следом — и напрасно. Из Митавы его без всяких объяснений отправили в Витебск, и там лишь он узнал, что цель его вынужденного путешествия — Тобольск. В доказательство показали ему его новый паспорт, выправленный по приказанию императора Павла Петровича. А принадлежащий ему багаж, оставшийся в Митаве, попросту конфисковали.

— Я знаю примерно столько же, сколько вы, герр Видау, — сказал Маликульмульк. — Вы даже знаете более — вы ведь с ним встречались.

— Он рассказывал, что ожидал увидеть в Тобольске дикарей, но приехал — и обнаружил, что в городском театре идут его комедии! Оттуда он писал императору, клялся в своей благонадежности, а несколько дней спустя его повезли еще дальше — в город Курган. Это было в июне, а в июле пришло высочайшее повеление — Коцебу освободить и немедленно отправить в Санкт-Петербург. Дорога до Москвы заняла меньше месяца — представляете, с какой скоростью он мчался? — спросил Видау. — Но что говорят в столице об этом странном случае? Отчего покойный император простил моего приятеля, мне известно, однако за что он его простил? В чем он согрешил?

— Вы имеете в виду ту пьеску о кучере Петра Великого? — осведомился Маликульмульк.

История была вполне в духе Павла Петровича, преклонявшегося перед памятью предков. Как это творение попало ему в руки — неведомо, он прочитал, растрогался, и автор пьески непременно должен был быть вознагражден — Коцебу мало того, что воротили в столицу, так ему еще подарено было поместье в Лифляндии с двумя сотнями душ, он вмиг оказался надворным советником и директором немецкого придворного театра с жалованьем свыше десяти тысяч рублей в год. Император объявил себя также его поклонником и велел ставить его пьесы в Эрмитаже — ради такого не жаль и в Сибирь прокатиться…