Государевы конюхи

— Батюшка наш Роман Иванович не пожелал, удалил мою голубушку от супружеской кровати, — отвечала девка. — Наговорили ему про каких-то молодцов, а она их и в глаза не видывала! Она только тех, кто в дворне, видит, а и там не на кого глянуть… разве что приказчик старший, Василий… Так, срам сказать, он и на Васю грешит, будто бы они с Агафьей Андреевной тайно на крылечке встречаются…

— Черт ли его поймет! — возмутился Хотетовский. — Не хочешь, чтобы женка на других поглядывала, — сам с ней спи!

— Про ревность еще в Священном Писании сказано, что стрелы ее — стрелы огненные, — напомнил подьячий. — Видать, оттого и бесится, что сам уже стар прежде времени стал и к брачному делу негоден. У нас в приказе было дельце — муж на жену просил, чтобы из обители забрали да ему вернули. Стали разбираться — смех и грех! Она, бедная баба, потому и в обитель сбежала, что ей уж с ним невмоготу! Ей уж под шестьдесят, покою хочется, а ему чуть ли не восьмой десяток, а все равно бес пихает и толкает!

Хотетовский зычно расхохотался, девка люто покраснела, Стенька трясся от беззвучного смеха. Наконец угомонились.

— Грех сейчас смехотворением баловаться, — укорил Хотетовский Деревнина. — Ну, расспрашивай девку дальше.

— Как ты, голубушка, обнаружила, что боярыни нет?

— Легли мы поздненько. Сперва молились вместе, потом говорили, потом опять помолились, — стала вспоминать девка. — И пошла я в светлицу, пусто нынче в светлице-то… А она в спальне осталась и велела мне утром приходить. Я вздумала, будто она еще молиться станет, а меня пожалела, видевши, что едва на ногах держусь. И пошла я в светлицу. А утром прихожу, а ее уж и нет.

— Ничего не слышала ночью?

— Ничего, батюшка мой. Спала крепко. Я пождала, пождала боярыню, пошла искать. Кого ни спрошу — никто не знает, никто не видел. Наконец мне шепнули — боярин-де сжалился, позвал к себе ночью. Ну, думаю, услышал нас Господь, примирились! Я — туда… А там тоже суета — боярин заперся, не выходит. А надобно указать, кому чем заниматься, что на торгу закупать, а приказчик Вася тоже куда-то сгинул. Кто, спрашиваю, у батюшки нашего? А боярышня, младшенькая, Катеринушка. А Агафьи Андреевны моей там нет…

— Всех расспросила, всюду искала?

— Всюду, и на чердак лазила, нигде нет. Ночью она со двора уйти не могла, у нас кобели злые, одного только человека слушают — сторожа Максима, он псарь опытный. Даже коли бы не тронули — лай бы подняли на весь Кремль. А спозаранку уже дворня на ногах. Батюшка наш не любит, чтобы долго спали, говорит — грех.

— Вот и мне то же самое сказывала, — подтвердил Хотетовский. — Что прикажешь думать?

— Накануне на двор к Троекурову инок приходил и тоже пропал бесследно, — сказал Деревнин. — Степа, расскажи про инока, только кратко.

Стенька собрался с духом и рассказал кратко — как инок напросился ночевать в подклете да как наутро отыскался лишь его пустой мешок, так что возникло подозрение — не принес ли он в том мешке безжизненное тельце.

— Чересчур мудрено, — отрубил Хотетовский. — Сходи-ка, девка, за моей Семеновной.

Когда жена Хотетовского явилась на зов, то побожилась — никаких иноков к племяннице не подсылала, а за братьев Агафьи поручиться не может, за своих замужних дочек также не может, и есть еще дети другой дочери старого Хотетовского, Степаниды.

— Чтобы всех их объездить и сказку отобрать, либо мне на неделю от приказных дел отрываться надобно, либо тебе, Родион Яковлевич, людишек своих спосылать, — сказал Деревнин. — Условимся так — коли чего проведаешь, тут же шли человека в приказ, а условное слово — тот же акафист Кресту. Мало ли кто в это дельце впутался, осторожность не помешает.

— Сегодня же мои люди объедут всю родню, — обещал Хотетовский. — Как с девкой быть?

— Держи у себя. Когда же обнаружится, что никто инока не подсылал, отправь к Троекурову жену. Она у тебя баба мудрая (Деревнин сделал этот вывод из молчания и исполнительности Семеновны), пусть пробивается к племяннице, пусть криком кричит, лишь бы к ней боярыню вывели. Дай ей людей с собой поболее, чтобы не вышло, Боже упаси, какого срама.

— Так и сделаю, — отвечал Хотетовский. — Знал бы, кто Илюшу удавил, своими бы руками на воротах повесил.

— Старец сказывал, князья Обнорские с Троекуровым во вражде. Не их ли работа?

— Нет, кабы Обнорские — я бы знал. А их на Москве и слыхом не слыхать, двор заколочен стоит. Старый князь, поди, уж в пекле, а княжич не дурак, чтобы в Москву соваться. Его тут сразу признают. Даже коли из обители сбежал — в иное место подался.

— Собирай, Степа, бумаги, поедем в приказ, — велел Деревнин.

На обратном пути Деревнин больше молчал, чесал в затылке, скреб бороду, как будто у Хотетовских мелкой живности нахватался. А потом тихо сказал Стеньке:

— Рад был бы ошибиться, да сдается мне, что боярыни уж нет на свете.

Стенька расспрашивать не стал. Когда человек столько лет в Земском приказе служит, у него уже чутье сильнее ума порой делается.

У Стеньки тоже было чутье. И оно подсказывало: что-то с этой отобранной у девки Лукерьи сказкой было не так, чего-то недостает. Надо было еще какой-то вопрос задать, может, даже не девке, а Семеновне или самому Хотетовскому. Эта недохватка сильно Стеньку беспокоила.

От нее Стенька мысленно перескочил к убиенному младенцу. Тоже ведь в деле полно неясностей. Коли его не инок принес, а через забор перекинули, то надо бы проверить, могли ли злодеи это сделать. Тут у Стеньки были превеликие сомнения. И он додумался до совершенно неожиданного решения. Чтобы окончательно во всем удостовериться, он выпросил в приказе у Деревнина свой чертеж троекуровского двора.

Лето еще не наступило, но вечера уже были долгие. Придя домой и поужинав, Стенька

озадачил свою Наталью диковинным вопросом:

— Слышь, женка, а сколько трехгодовалое дитя весит?

Наталья, собиравшая со стола посуду, уставилась на него, как на умалишенного.

— А тебе на что? — испуганно спросила она, и по лицу Стенька понял — сейчас заполошно заорет, вылетит из дому и помчится искать спасения, конечно же, у Патрикеевых!

— Надобно. Любого пола.

Он сам не мог назвать то, для чего хотел знать вес ребенка, и не из-за глупости своей — порой он бывал очень даже сообразителен, — а потому, что такого слова в русском языке то ли не знал, то ли его и вовсе не было.

Наталья на всякий случай отошла к двери, готовая при первых признаках безумия выскакивать в сенцы.

— Трехгодовалое? Да пуда, поди, не наберется… Ты что, ирод, затеял?

— Это дело государственное! Поди у Домны спроси, — догадался Стенька.

Ему было безразлично, как Наталья объяснит подружке диковинный вопрос, и что вся слобода будет над ним потешаться, Стеньку тоже мало беспокоило. Ему показалась подозрительна одна вещь — и он хотел докопаться до смысла.

Когда Наталья убежала, он взялся за дело. В подклете стояли мешки с крупами, он спустился туда, выбрал один, с гречей, приподнял, задумался — не он те крупы покупал, не он их и привез, все это устроила Наталья. Мог ли мешок весить немногим менее пуда? Стенька подумал — ведь при неудачном исходе его затеи мешок может порваться, греча растечется по земле и траве, Наталья тогда вовсе из дому выгонит, как безнадежного питуха. И живи тогда на торгу в пустом шалаше…

Сенька отыскал другой мешок, пустой, натянул его на первый и накрепко завязал обрывком веревки. Потом закинул его на плечо, вытащил во двор и стал озираться в поисках подходящей высоты. Наконец додумался — мешок прислонил к стене и пошел

наверх, искать в сенцах веревки, на которых Наталья после стирки развешивала белье…

Домна, услышав про новую блажь подружкина мужа, не утерпела — пошла вместе с Натальей разбираться, для какой надобности земскому ярыге Аксентьеву вес живого младенца. Они прибежали вовремя — Стенька сидел на березе, где завязывал веревочный узел. Веревку он натянул на немалой высоте — чуть не в полторы сажени.