Государевы конюхи

От хмельного аромата у Данилы едва голова не закружилась.

— Чуешь? — с восторгом спросил он Семейку.

И тут же, словно разделяя его восторг, в кусте прямо над головой заговорил на свой лад, мудрено и выразительно, незримый соловей. Данила быстро поднял голову, но увидел лишь черные листья, сложившиеся в причудливую сквозную кайму, сквозь которую видна была чернильная небесная глубь.

— Чую, свет. Черемуха зацветает — к холодам, да это ненадолго, — отвечал Семейка. — Это ты, свет, был при том, как на того Бахтияра, царствие ему небесное, купец собак спустил? Припоминай-ка, как того купца звали, где живет?

Данила задумался.

Ему не хотелось возвращаться на грешную землю, от черемухи и соловья — к покойникам. Однако перед глазами встала картина: бегущий Бахтияр в зеленой однорядке, его разинутый рот, налетающий сзади пес, затем — приоткрытые ворота, на которые указал Ульянка. Однако в ушах ничего не прозвучало — ни Ульянкиного, ни какого иного голоса, ни даже собачьего лая.

— Не припомнишь, стало быть? Ин ладно, пошли дыру искать, где-то она тут поблизости…

Стенька любил торг всяким — разве что в весеннюю слякоть не любил. А осень, бывало, и сухая выдавалась, одно удовольствие пройтись, кланяясь знакомцам, затевая короткие и веселые беседы. Летом же, в жару, Стенька хоть и потел в своем служебном кафтане, а все равно радовался. Сейчас как раз весна уступала права лету, и в полдень уже порядком припекало.

Радость эту оборвал ярыжка Захар Дедилов. Он отыскал Стеньку и накинулся на него, как кречет на добычу:

— Ты где слоняешься?! Ступай скорее в приказ, там тебя Деревнин требует!

Стенька с места рванулся, как стоялый жеребец.

Деревнин мог ругать его нещадно, грозить батогами, стонать, как помирающий, от Стенькиных затей, и все же они друг к дружке привязались накрепко.

Подьячий уже стоял на крыльце, оглядывая сверху немалую толпу.

— Поедешь со мной! — крикнул он, высмотрев Стеньку. — Беги за извозчиком! Едем в Донскую обитель.

Гулять по торгу с дубинкой, красуясь и выхваляясь, приятно, спору нет, однако ехать по Москве, сидя рядом с подьячим, не в пример приятнее. Стенька выполнил приказание, а по дороге Деревнин рассказал ему, что произошло.

— Послал за нами честной инок Акила. Он уж лет пять сидит в затворе, говорит через особое окошечко. Он старец почтенный, древних лет, а в обители, дай Бог памяти… То ли до Земского собора постриг принял, то ли сразу после него. Более десяти лет, выходит. Затворник-то затворник, а приехал послушник от него и говорит: старец-де сказывал, чтобы прислали подьячего Деревнина, который ведет розыск об убиении младенца. И тех его подчиненных, что по этому делу ходят, тоже прислали бы… Вот какие ныне затворники — всю подноготную Земского приказа знают!

Стенька тоже подивился такой осведомленности. Они заговорили об известных им людях святой жизни, перешли к юродивым, а от юродивых, по удивительному выверту мысли, к боярину Ртищеву.

Этот любимец государя соболезновал всем людским несчастьям и пытался бороться с ними, как умел. В своем служении страждущему человечеству он добрался наконец до людей пьющих.

Исачка Глебов, пьющий человек, был не совсем безнадежным — даже нанимался Земским приказом исполнять малоприятную должность — подбирать по весне, как снег сойдет, московских покойников. Дело грязное и вонючее, однако не лежать же им до следующей зимы. Поэтому Стенька Исачке по мере сил покровительствовал. Даже при всем честном народе останавливался с ним потолковать. Так и узнал занятную новость.

Ртищев задумал нечто неслыханное — до сих пор ни на Руси, ни, сдается, в Европе такого не было. Приютить и обогреть нищего и убогого — сам Господь велел, но в Священном Писании ни слова не сказано про тех горемык, что, выползши с кружечного двора на четвереньках, замерзают в сугробе. И вот прошел слух — Ртищев-де покупает особый дом, куда будут свозить со всей Москвы людей, найденных лежащими в пьяном забытье. Их-де там разденут, вымоют, приведут в трезвое состояние, голых — оденут, покормят и отпустят, а для поисков набирают крепких посыльных.

— Как же он сие заведение назовет? — спросил, посмеявшись, Деревнин. — Богадельней нельзя, богадельня — для призрения убогих, а какие ж питухи убогие? На ином пустошь распахивать можно.

— Исачка все беспокоился — будут ли на опохмелку чарочку подносить, — вспомнил Стенька. — Протрезвить-то и ведром ледяной воды можно, а у него все будет заведено с кротостью и с милосердием.

— Ох, как было бы славно, кабы он лишь милосердием одним и ведал…

Стенька не ответил. Они прекрасно поняли друг друга — речь шла о недавнем изобретении Ртищева, медных деньгах, с которыми уже было много неприятностей. Медь раздобыть в Москве нетрудно, не серебро, чай; купить украденные на Денежном дворе маточники и чеканы тоже при желании возможно; к каждой полушке на торгу присматриваться — с ума сбредешь; фальшивых денег столько развелось — спасу нет, простому человеку одно разорение…

Беседуя, подьячий и ярыжка то и дело разом крестились на церковные купола. Стенька сидел справа и, глядя на Деревнина, первым замечал те храмы, что по левую руку. Деревнин же видел церковные кресты впереди и по правую руку. Так и ехали, объединяя смехотворение с праведностью.

Наконец добрались.

Донской монастырь основан был более полувека назад и по причине вовсе не церковной. Татары все еще норовили пуститься в набег на Москву, и для защиты города встали вокруг монастыри-крепости — Новодевичий, Симонов, Андроников. Только Калужская дорога оставалась беззащитной, что и выяснилось при очередном набеге крымского хана Казы-Гирея. Пограничная рать вынуждена была отступить, остановили наглеца под самой Москвой. Там, где разбили хана, и встал Донской монастырь, названный в честь весьма почитаемого образа — Донской иконы Богородицы. Этот образ и на поле Куликовом побывал, и с царем Иваном под Казань ездил, и в поход на Полоцк Богородицу с собой взяли. Икона снискала славу заступницы от иноверных и иноплеменных врагов.

Монастырь за полвека мало изменился — он возвышался наподобие маленькой крепости среди домишек, окруженных садами. За каменной стеной были красивый одноглавый собор, украшенный дивными стенными росписями, два жилых здания — в одном келья игумена, в другом братские кельи, трапезная, службы. Но уже строились новые помещения — государь велел приписать Донской монастырь к богатому Андреевскому монастырю, уже потекли щедрые пожертвования, уже и братии заметно прибавилось.

Велев извозчику дожидаться, Деревнин и Стенька вошли в открытые ворота и у первого же встречного, пожилого послушника с коромыслом на плече, тащившего в деревянных ведерках воду к грядкам, спросили про старца Акилу. Оказалось, затворник живет в деревянном строении на отшибе, за храмом, у самой стены. Сидит он взаперти, выходит редко, еду ему подают в особое устроенное в двери окошечко, а как справляется с телесными надобностями — неведомо. Когда подошли к крошечной келье, Стенька удивился — никакой человеческой вони, а может, запах перебивался ароматом от хлева, стоявшего поблизости.

Еще его несколько смутила торчащая на покатой крыше труба. Немилосердно было бы допустить, чтобы человек погибал холодной смертью, и все же печка в затворе казалась Стеньке какой-то несообразной.

Деревнин постучал в окошечко раз и другой. В келье что-то скрипнуло, заслонка чуть отодвинулась.

— Благослови, честный отче, — уважительно сказал подьячий.

Стенька промолчал, глядя на окошко с трепетом. Надо же, какую долю человек для себя избрал! Сам Стенька не вынес бы и суток полного одиночества.

— Ты подьячий Деревнин? — спросил незримый инок.

— Я Деревнин, честный отче.

— С тобой кто?

— Земского приказу ярыга Аксентьев. Я его разведывать о младенце посылал.

— Станьте оба так, чтобы мне вас не видеть.

Пожав плечами, встали: Стенька по одну сторону низкой двери, Деревнин по другую.