Две смерти Сократа

К берегу причалили сто двадцать боевых трирем [51]. Двадцать пять кораблей утонули, и суда шли под черными парусами в знак скорби о погибших товарищах. Триремы швартовались в полной тишине. Потом очнувшаяся толпа разразилась плачем и отчаянными воплями. Воины сходили на берег с оружием в руках, не сняв боевых доспехов. Женщины с плачем бросались им навстречу, надеясь отыскать среди выживших своих мужей и сыновей.

Внезапно у Аспазии вырвался возглас облегчения: она узнала среди флотоводцев своего сына Перикла. Мать бросилась к юноше и прижалась к его груди, не пытаясь сдержать слез. Изможденный Перикл, казалось, не узнавал ее.

На следующее утро восемь флотоводцев, переживших катастрофу при Аргинузах [52], предстали перед судом. Измученных воинов обвинили в том, что они бросили товарищей на произвол судьбы. Командир головного судна, который в последней битве был триерархом [53], не пожелал признать себя виновным и свалил все на флотоводцев. Те отказались выполнить приказ своего командира и не стали готовить корабли к непогоде.

Растерянные обвиняемые защищались как могли. Они рассказали, что спартанцы окружили афинян у Лесбоса, началось сражение, и, когда чаша весов стала склоняться в пользу Афин, разразилось ненастье. Одни корабли разбились о скалы, другие разметало ветром. Буря ломала мачты и крушила борта. Спартанцы уплыли прочь, а афиняне постарались увести оставшиеся корабли в безопасную бухту. Флотоводцы тщетно пытались пробиться к тонущим триремам. Казалось, огромные воронки затягивают их прямо в преисподнюю. Вокруг воцарились тьма и хаос. Воины не слышали друг друга. Триремы теряли управление. Каждый корабль, брошенный на произвол стихии, как мог, боролся с волнами. Спасенным пришлось отступить, потом они долго шли вдоль берега в поисках тихой гавани. Иначе жертв могло бы оказаться куда больше. Вот и все, что флотоводцы могли сказать в свою защиту.

Потом слово взял один из обвинителей — член команды головного судна. Он назвал флотоводцев подлыми изменниками и трусами. Ведь негодяи располагали всеми средствами, чтобы спасти корабли. Однако предпочли бросить товарищей, испугавшись за собственную шкуру.

Заседание Ассамблеи [54] прервали злобные крики кровожадной толпы. Охрана принялась оттеснять разбушевавшихся афинян, а судьи объявили перерыв.

Увидев, какой оборот принимает дело, Аспазия кинулась искать союзников. Она умоляла Продика помочь, ведь он был послом и мог убедить судей в чем угодно. Горе подруги тронуло софиста до глубины души. Однако он понимал, сколь ничтожны шансы повлиять на Ассамблею. Его выступление в защиту Перикла непременно сочли бы вмешательством в афинские дела. Даже статус посла не защитил бы его.

— Мне все равно! — в бешенстве кричала Аспазия. — Спаси моего сына!

Она металась по комнате, не зная, как выплеснуть ярость и боль, пока не рухнула на пол обессиленная. Продик поднял женщину и попытался прижать к себе, но Аспазия яростно вырывалась, царапая его ногтями, рыдая от гнева и отчаяния. Наконец она оттолкнула Продика и в изнеможении прислонилась к стене. Оба чувствовали себя опустошенными, потерянными. В конце концов, Продик, стараясь не глядеть подруге в глаза, выдавил обещание явиться в суд.

Напрасно: он даже не сумел пройти на холм Будетерион [55], где собралась Ассамблея. Стража не пускала в храм зевак. Судя по всему, внутри шел ожесточенный спор. Теперь Продик ясно видел, каким нелепым и бесполезным оказалось бы его появление в суде. Вмешательство посла только усугубило бы положение обвиняемых. Страсти в Ассамблее и так накалились до предела, а вмешательство чужеземца лишь неизбежно подлило бы масла в огонь. Усевшись на мраморную ступень, Продик изобретал весьма убедительные оправдания своего бездействия. Мимо, не поднимая глаз, прошла Аспазия; она вошла в храм, не удостоив друга и взглядом. Ни одна афинская женщина, кроме нее, не осмелилась бы переступить этот порог. Вскоре Аспазия покинула храм в сопровождении Сократа, одного из членов Ассамблеи.

Софисту так и не удалось поговорить с женщиной. Разбирательство вскоре возобновилось, а около храма уже собиралась взбешенная толпа. Дело приняло весьма неожиданный оборот. В храме невесть откуда появился свидетель, назвавшийся моряком с погибшей триремы, который спасся, ухватившись за обломок мачты. По его словам, помочь терпящим бедствие воинам никто не пытался. Дрожащим голосом свидетель поведал о том, как его друзья бились среди волн, постепенно теряя силы и погружаясь во тьму. Аспазия сразу заподозрила, что он подкуплен. Продик думал так же. Однако исход дела был предрешен. Толпа громко требовала жертв. Скованным по рукам и ногам флотоводцам приходилось слушать доносившиеся с улицы страшные проклятия. Измена каралась смертью, и все это знали.

Один лишь Сократ не испугался бесноватой толпы. Он бесстрашно защищал флотоводцев и обличал суд, готовый пойти на поводу у черни.

Гневные речи философа еще сильнее ожесточили судей. Противостоять Ассамблее в одиночку Сократ не мог. Флотоводцев признали виновными в измене и приговорили к смерти. Едва стемнело, их сбросили в пропасть Баратры [56].

Продик навсегда запомнил слова Аспазии, полные ледяного презрения:

— Иногда, чтобы стать убийцей, достаточно промолчать.

Наутро после казни флотоводцев софист поднялся на борт небольшого судна, нанятого посольством, и отправился в сторону Киклад, обратно на Кеос. Аспазия больше не желала его видеть.

Прощание вышло скомканным и холодным — ни один из них не решился произнести слова, что дрожали на устах. Софист был в отчаянии. Он понимал, что едва ли сможет вернуться в Афины.

Аспазия вычеркнула Продика из своей жизни. Для нее Перикл и Продик умерли в один день. На дне глубокой пропасти покоилось тело сына Аспазии. И память о кеосском софисте.

Прошло много времени, прежде чем владелица «Милезии» всерьез пожалела о своем решении.

ГЛАВА XI

Софист потратил целый год на то, чтобы избавиться от тягостных воспоминаний и начать жизнь заново. Тоска оказалась на редкость плохим компаньоном. Чтобы развеять печаль, Продик попросил правителя Анаксандра вновь назначить его послом. Софист навестил Протагора и вручил ему список книги, в которой были изложены воззрения его наставника. Принимая подарок, старый софист радовался как ребенок. Вдохновленный его похвалой, Продик тут же принялся за новую работу. Уединившись на старой вилле в городке под Юлидой, он без труда создал целых два сочинения: «О природе человека» и «Периоды». Оба сильно уступали первой книге софиста и скорее походили на легкомысленную игру со стилем. Время от времени Продика навещал старый друг, афинянин Горгий. Приятели много спорили: кеосский софист предпочитал меткие, лаконичные фразы, а Горгий отстаивал красоту длинных построений и сложных метафор. Этот спор подсказал Продику тему для новой работы, посвященной проблемам языка. В сочинении, озаглавленном «О синонимии», он рассмотрел все известные случаи неправильного употребления слов, не пощадив даже признанных ораторов, вроде Антисфена [57] и Демокрита [58]. Собрав воедино все, что он раньше писал о грамматике, Продик сделал подробный анализ употребления близких, но не одинаковых по значению слов. Он чувствовал, что язык таит в себе немало великих тайн, разгадка которых ведет к познанию мира.

К несчастью, Протагор Абдерский не увидел новой книги своего ученика — он погиб во время кораблекрушения.

Теперь Продик чувствовал себя настоящим софистом — софистом по духу и призванию. Потеря любви сильно изменила его характер. Черная мизантропия не позволяла софисту сделаться хорошим наставником: он не любил своих учеников и не вызывал у них уважения. Молодежи Продик предпочитал зрелых и образованных собеседников, способных в полной мере понять дух и метод софистики. А среди них в свое время были и Фукидид [59], и Еврипид. Не желая возиться с юнцами, Продик вскоре вовсе перестал брать учеников.