Танцы в лабиринте

— А меня? — завернувшись в простыню, на кухню вошел Рим.

— О! — ткнул в него пальцем Анатолий. — И его не любит. А ведь он тоже домогался. Признайся, домогался?

— Домогался, — глубоко вздохнув, Рим сокрушенно кивнул всклокоченной головой, — но потерпел фиаско. А теперь и не жалею.

— Почему?

— Ну… это было бы неправильно. Я был пьян, и мной владела животная похоть.

— Был отвергнут?

— Был, — кивнул Рим. — А никто, случайно, одежды моей не видел?

— Господи… — Леон потянулся к рюмке. — Рим, а в ванной вы не смотрели?

— Ой, да… что ж это я… второй уж день подряд…— Рим повернулся и вышел из кухни.

— Леон, — отхлебнул из чашки глоток кофе Гурский. — Вы…

— Зы-зы-зы! Стоп-стоп… — Анатолий поднял рюмку и обвел взглядом присутствующих. — Тост возник экспромтом, прямо вот, ну как будто бы стрельнуло… Тока тихо, селанс, ладно? Ля, пацаны, произношу, готовы воспринять? Во: «А за странную любовь!» А? Не, ну а ничего, а? Патриарха же с дочерьми его Господь прямо на месте исполнения греха не испепелил беспощадно, так? Они ж для пользы дела… это… дрючились, порядок закона вещей нарушая. Ну? А мы-то? Мы ж тоже… громоздим и громоздим одно на другое, и с утра, и до самого вечера, ну пока уже все… финиш, короче, пока ни придет. Но все это не корысти же ради. Ведь не ради же грошика, на самом-то деле. Что ж мы, олигархи какие нерусские, прости меня Господи. Ведь мы же все это для того, чтобы оно как лучше… в конечном итоге выпупелось. Ну… чтобы для всех, кого мы любим. Разве не так, а? Ну хорошо, не все пупырки с пу-пырками, другой раз склеиваются, согласен. Но ведь… пацанчики мои родненькие, ведь без слез-то я на вас и смотреть-то даже и не могу. Только без обид, ладно? Ведь это ж… Ведь, глядишь, и к нам Господь, ну… потом… милостив все-таки будет, а? Ведь, дружочки мои удивительные, ну что всех нас с вами крючит да карячит по жизни? Без обид, хорошо, а? Ну? Ведь любовь же, в конечном итоге! Я не прав? Нет, я не прав разве? Только, правда, она у нас какая-то странная. Вот так вот это вот… А ничего я завернул, а? Только без обид, же ву при… Вотр сантэ. Ага.

— А я за это выпью, — Волков взял рюмку. — Вперед.

Петр и Анатолий чокнулись с Леоном, который, сделав над собой видимое усилие, слабо им улыбнулся. Они выпили.

— Уа-ау! Джизис Крайс!.. — уронила на блюдце чашку с кофе Элис. — Джеки… Все обернулись к кухонной двери. В дверях, сонно жмурясь и зябко пряча руки в длинные рукава теплой ночной рубашки, шаркая ногами, обутыми в большие мягкие тапочки с помпонами, появилась Лиза.

— Приветик… — сказала она, смешно сморщилась и широко улыбнулась.

— Этого просто не может быть, — упрямо мотал головой Леон. — Это невозможно! Это чудовищное недоразумение. У меня же есть письмо от ее матери, в котором она… это же ее последняя воля! Она в нем говорит, что открылась дочери и просит меня о том же. Лиза привезла его нераспечатанным, она даже и не знала, что мать, отправив девочку ко мне, ушла из жизни! Что открылась ей пред самой своей смертью! Здесь оно где-то, это письмо, в доме, я его найду. Я готов предъявить его любому суду! С девочкой случилось несчастье, она утратила память, но ведь я же ее отец! Я же ей все рассказал. Не сразу, конечно, ребенка же нужно было подготовить! Нет… Это чудовищная ошибка. Лиза, девочка моя, ну скажи, разве я не прав? Разве тебе плохо у меня? Ну ведь хорошо, правда?

— Хорошо, — растерянно глядя на Элис, пролепетала Лиза.

— Джеки… — Элис смотрела на нее широко раскрытыми агатовыми глазами. — Джеки… Итс меднес…

— Элис, помоги ей одеться. — Адашев-Гур-ский взял хозяина дома под локоть и отвел в сторонку. — Леон, вы не должны препятствовать.

— У вас никогда не было своих детей. Вам не понять отцовских чувств. У меня ведь сердце разрывается. Да! Пусть я никогда не видел ее прежде, но я уже успел к ней привязаться. А… зов крови? Его куда девать? Это что, по-вашему, пустой звук? Пустой звук, по-вашему, да?

— Ле-о-он!.. — Гурский помахал перед его лицом раскрытой ладонью. — Это я. Как вы себя чувствуете? Вы меня узнаете?

— Конечно, Я абсолютно трезв. Саша… ведь вы же единственный, кому я открыл эту тайну. Самому первому. Неужели вы не помните? Ведь дочь она мне… И мать ее погибла трагически. И у девочки, кроме меня, никого теперь на всем белом свете…

— Хорошо, — вздохнул Гурский. — Мы с вами это знаем. Но, поскольку возникли вопросы, вы ведь позволите уточнить кое-какие детали?

— Безусловно. Уточняйте, я готов.

— То есть вы не против?

— Ну разумеется, ни сколько.

— Хорошо. Мы, в таком случае, Лизу заберем на время с собой. Можно?

— Я пойду с вами, — Леон двинулся к двери.

— Леон, в этой рубашке вы по улице и двух шагов не пройдете.

— Почему?

— Вас арестуют.

— Полагаете?

— Определенно.

— И что же мне прикажете делать?

— Мы сейчас заберем Лизу с собой, — терпеливо втолковывал Адашев-Гурский. — Вы останетесь дома, с гостями. Мы уточним кое-какие детали, и потом я к вам вернусь.

— Обещаете?

— Леон, даю вам слово, что вернусь. Вы мне верите?

— Да. Вам, Саша, я 'верю.

— Вот и хорошо. Петя, — обернулся Гурский к Волкову, — постучись в комнату, взгляни — она там оделась наконец? Сколько ждать-то?

— Так там же Алиса с ней.

— Ну и что?

— Элис, — подошел к двери одной из комнат Волков. — Вы там как, долго еще?

Дверь отворилась, из комнаты вышла растерянная Элис и, вслед за нею Лиза, которая шагнула к Леону и обвила руками его шею.

— Лизонька, девочка… — Леон прижал ее к груди.

— А ведь они похожи, — обернулся к выходящему из ванной Риму Анатолий. — Правда?

— А как же иначе, — задумчиво качнул головой Рим, — гены…

— Так. Все. Поехали. — Гурский отпирал входную дверь.

— Всего доброго, господа, — кивнул остающимся Волков. — Приятно было познакомиться.

— Аналогично…— пожал плечами Анатолий.

— Я так думаю, — взглянул на Элис, усаживаясь в волковский джип, Адашев-Гурский, — что мы сейчас к Герману?

— Да, — кивнула она. — В общежитие не надо… пока.

— Уж наверное… — Петр завел двигатель и воткнул передачу.

— Слушай, — затормозив у подворотни Геркиного двора, что на Среднем проспекте Василь-евского острова, возле магазина «Джинн», Петр обернулся к Гурскому, — совсем из головы вылетело… Я же нашел ключи твои. Но, со всей этой канителью, опять дома забыл. Вы давайте к Герману сейчас идите, а я сгоняю и вернусь.

— Так а… что мне там делать-то? Давай, сейчас Герку захватим, заедем к тебе. Я ключи возьму, он — тачку свою. И разбежимся.

— Нет, — Волков взглянул на часы. — Извини, мне вот прямо уже сейчас еще в одно место нужно. Это мои дела, ну… чего объяснять? Ждите меня, короче, у Германа. Я позвоню на базу, ему мои ребята тачку прямо к дому подгонят. Давай. Я быстро.

— Ну давай, — Гурский открыл дверь и вышел из машины.

37

«Вот ведь как бывает, — думал Петр Волков, поворачивая с Университетской набережной направо, на Дворцовый мост. — Живешь себе, книжки всякие читаешь, людей выслушиваешь и считаешь, что все про все тебе известно, все ты уже знаешь. Неточно, правда, в общих чертах, но… Чем таким тебя, в принципе, удивить можно? Хвост у коровы растет книзу. Монгольфьер поднимается кверху, потому что в нем горячий воздух. Кто про коровий хвост сказал? Хемингвей. О! И это знаем. Помним, короче говоря. А кто его Хемингвеем называл? Набоков. И это знаем. Читали. А вот поди ж ты… Лиза. Или Джеки. Она теперь кто? А как она к Леону на шею-то кинулась…»

Он переехал мост, постоял на красном свете светофора, пересек Дворцовую площадь и покатил по Невскому проспекту.

«Хорошо им всем, — посмотрел он на заполненные людьми тротуары. — Живут себе и в ус не дуют. Что ж мне-то Господь хвост так прищемил? Чего мне неймется? Ну давай прикинем — берется нормальная баба (только хорошенькая, естественно, иначе на нее не встанет), и мы на ней женимся. Так? Она, значит, сейчас дома у нас сидит, ждет нас, еду готовит. Па-а-атом, значит… я приезжаю домой, а она уже там. Сидит. И… и она мне говорит: „Здравствуй, любимый! А что так поздно? И что это за люди у нас сегодня ночевали? Тебе тут звонил кто-то, я сказала, что тебя нет дома. Они спросили, когда ты будешь, я сказала — не знаю. А они сказали, что это ничего, они тебя у парадной подождут, такие странные… Раздевайся быстрее, я винегрет сделала“. Ну? Во-первых, винегрет я ненавижу. А во-вторых… да пошла бы ты на хер, дура!»