Холодное солнце

– Но брат поехал на конгресс в одном костюме, а привезли его сюда, в морг, в другом,

– А… твой брат не мужчина?! Купил в ГУМе себе костюм. Что тут удивительного?

– А то, что матери покойного предъявили коричневый костюм для опознания! А где же тот, синий, в котором его привезли в морг? – Глеб торжествующе глядел на прозектора.

– Кто тебе это сказал?

– Санитар… Тот самый, который готовил покойника.

– Платон? Этот алкоголик? Он еще и не то сказать может! Небось просил на выпивку? Ну, просил?

– Это не важно, – смутился Глеб.

– Значит, просил. Будто не знаешь: алкаш за выпивку что угодно сделает и что угодно расскажет! Так-то, ара! – прозектор засмеялся.

– Но я совсем не хотел…

– Вот тут, – прервал Глеба прозектор, указывая на вдруг отыскавшийся документ, – черным по белому сказано: коричневый. Коричневый, а не синий. Матери вашего двоюродного брата костюм какого цвета предъявили? Коричневый, а не синий. Ведь так? Так. Возможно, были два костюма: и синий, и коричневый. Только синий на клиенте, а коричневый в сумке. Синий порвался, испачкался и его выбросили, а коричневый, который в сумке, как раз и предъявили родственникам. Слушай, Пинкертон, охота тебе разводить следствие? Уже столько воды утекло. Твоего брата, царство ему небесное, давно нет. Что хочешь доказать? Дался тебе этот костюм! Брат-то твой до сих пор не объявился на этом свете, верно?

Что ж, Ошот Хоренович был убедителен.

Прозектор пообещал Донскому уже сегодня вечером решить вопрос с получением урны с прахом Юрия. Он попросил Глеба дать ему свой гостиничный телефон для связи. Расстались они почти друзьями.

Донской вышел на улицу. По серому небу метались сырые чернильные клочья. Мелкий дождь, подгоняемый ветром, хлестал и сыпал в лицо. Полдня было потеряно впустую. Ничего нового о последних днях брата он не узнал. Но главный вопрос был решен: урну с прахом ему пообещали. «Привезу урну с прахом, – подумал Донской, – и она успокоится…»

Он уже успел устать от Москвы.

Нет, не нахрапистая рысца ее жителей, не гудящие авто с хамоватыми водителями раздражали его. Глеб был не против спринтерской скорости жизни, сорвавшейся с накатанных рельсов. Он хорошо понимал эту жизнь и пытался даже оправдать ее из своего сытого далека.

Угнетало несоответствие между скоростью жизни города и надсадным хрипом его жителей, рвущих на горле рубашку и по-рыбьи хватающих пропитанный смрадом воздух. Они напоминали загнанных лошадей на последнем круге.

Узкий пролив, выводящий из бушующего моря в бухту благополучия, был забит торосами амбиций и звериной злобы. И весь этот лед ненависти с хрустом выдавливал из потока людские судьбы. Выдавливал и швырял их на камни. И эта правда превращала одних, захлебывающихся и теряющих силы, в строительный материал для других – деловых и безжалостных.

Время выбрало безжалостных, и теперь они лепили из людской глины будущее страны. Ограниченное количество койко-мест белого парохода, увозящего на счастливый берег, делало горстку палачами и всех прочих жертвами. Этот город был смертельно болен. На всем – зданиях, улицах, вереницах машин и пешеходов – лежал лихорадочный блеск обреченности,

Глеб подумал о том, что скоро он убывает из этого ада в свою сытую, регламентированную жизнь, где время остановилось возле пальм и фонтанов. Остановилось и превратилось в вечность…

Спускаясь по эскалатору, он вдруг вспомнил: тетка говорила ему о материалах, которые Юрий брал с собой в Москву для доклада. Но ведь этих карт, если верить милиции, при нем не обнаружено.

Может, их и не было?

Но что же тогда Юрий повез на конгресс? Нет, материалы наверняка были.

«Их при Юрии не обнаружили, – размышлял Донской. – Но почему? Ведь его не ограбили, он упал с моста! Где же тогда они? Под мостом? Если карты были, то наверняка лежали в папке. В папке, которую предъявили Нине Павловне, в папке, которая, в свою очередь, была в сумке. Если все же допустить, что его ограбили, то зачем грабителям геологические карты? Они скорей забрали бы сумку и кожаную папку, а карты выбросили… Но, может быть, все-таки никаких карт не было?»

Глеб вошел в вагон и замер: «А что, если его сбросили с моста из-за этих самых карт?»

Мысль показалась чудовищной.

Он сначала отмахнулся от нее, как от мухи. Но, ясная, она затмила собой все остальное.

«Нет, – глядя на свое отражение в окне вагона, попытался убедить он себя в обратном, – это обыкновенный несчастный случай. Кто такой Юра? Инженер Гарин? Нильс Бор? Менделеев? Да нет же! Неудачник. Не гений же он, в самом деле?!»

«А если все же гений? – упрямствовал мозг. – Если то, с чем он приехал на конгресс, было действительно открытием, как говорит его мать?»

Не доехав двух остановок до нужной, Глеб вышел из вагона и пересел на кольцевую линию. Он решил ехать в институт, где проводился конгресс.

«Что же я сразу об этом не подумал. Возможно, там прояснят ситуацию с картами и что-нибудь расскажут о самом конгрессе!»

Его московская миссия наполнялась смыслом. Неожиданно в сознании появилась еще неясная, но стремительно приобретавшая очертания идея.

– Привет, академик! – крикнул охранник у последнего из трех контрольных проходов. – Ты, Томилин, прямо Стаханов! Раньше всех на службу заявляешься! Молодец, медаль получишь! Ну, стучи копытами, иди сюда, родной, я тебя немного пожулькаю!

И охранник радостно загоготал. Он был сегодня в духе. На вечер у него была назначена встреча, сулившая любовное приключение.

Развязно вытянув перед собой ноги, он полулежал на стуле, лениво пожевывая резинку и улыбаясь столь раннему посетителю.

Крепкий, чуть седоватый мужчина, бодро кивнув охраннику, прошел сквозь контрольную арку. На пульте не зажглись лампочки, и звонок промолчал.

Скосив глаза на пульт, охранник довольно хмыкнул, потом подошел к Томилину и стал его «жулькать» – обыскивать, прощупывая с ног до головы.

Томилин покорно стоял перед охранником.

– Ты слыхал, что косые ночью дали деру? Нет? И стрельбу со взрывами не слышал?

– Нет, туговат на ухо, – равнодушно ответил Томилин. – Их поймали?

Охранник с интересом взглянул на академика, но ничего не ответил и продолжил шмон.

– Вот так. Пока облапаешь всю вашу кодлу, упаришься. Так: халат, штаны, перчатки резиновые, хо-хо… А это что у тебя? – ахнул охранник, вытаскивая из кармана академика глянцевый журнал.

– Бабы.

– Голые?!

– Как видишь: в чем мать родила, – сухо ответил Томилин.

– Ого! Этот номерок я еще не листал! Славная порнушка! Где взял? – Охранник растянул тонкие губы в скользкую улыбочку, и глаза его стали масляными.

– Идиотский вопрос, – с едва уловимым презрением ответил академик.

– Ну, ты не заводись! Слушай, Томилин, зачем тебе на работе порнуха? Кто за тебя работать будет?! В общем, после работы посмотришь!

– А я не смотреть взял. Там в конце один тест для мужчин. Хочу себя проверить: мужик я еще или уже «оно»?

– Да какой ты мужик! – махнул рукой охранник. – Вы там, у себя в науке, баб только нюхаете, как цветочки! Вам они не нужны. В общем, так: давай журнальчик, у меня он будет в сохранности. После работы проверишь себя. Ну как, годится? – вопросительно глядя на академика, он прижал порнушку к груди.

– Нет, не могу! Сразу после работы отдать должен: взял на день. Не проси! – Томилин насмешливо смотрел на охранника.

– Ну, ты – чмо, академик! Ведь другим людям тоже порадоваться треба… Вот что, – охранник озабоченно прищурился и задвигал губами, – приходи ко мне в обед. Отдам журнальчик!

– Не могу я, не положено! Сам знаешь, – спокойно сказал Томилин.

– Да брось ты! – охранник раздраженно замахал на Томилина руками. – Я сказал приходи, значит приходи! В книгу тебя не занесу. Только не забудь, я уже с той стороны «хомута» сидеть буду. И чтоб никаких железяк, а то машинка звякнет, и придется мне тебя сосчитать, понял?