Золотая лихорадка

К девяти в гости пришел Матерный Туз. Так прозвали Вовку Гашкина за то, что во время карточных побоищ он всегда орал «Валет, мать-мать-мать! Туз, мать-мать-мать!» и т.д. Вовка тоже работал на станции в должности «подай-принеси» и однажды навел компанию на очень выгодное дело.

Два десятка украденных шубок пропивали тогда больше месяца, причем цыган расплатился за все сразу Это потом знающий барыга, посмотрев образец товара, который Гриша припрятал на черный день, и узнав, сколько за него выручили, произнес: «Лохи, вам бы этого хватило полжизни коньяк пить!» И то шмон по городу шел такой, что по всем блат-хатам пух и перья летали. Почему братва не прокололась – один генеральный прокурор знает... Как и то, с чего бы это экспортный морфлотовский контейнер с драгоценными шубами, предназначенными для продажи «проклятым буржуям», оказался в тупике захолустной товарной станции города, который стоял очень далеко от моря...

Вскоре Гриша повел свою помятую команду в сторону мэрии, оставил братву во дворе и вошел в вестибюль. Подождав минут пять, он увидел спускавшегося по лестнице Кравченко.

– Здоров, Павел, – приветствовал он начальника охраны станции, который на ночь практически оставался ее хозяином. – Делишки-то как?

– Каком кверху, – нелюбезно ответил Кравченко. – Черт бы их подрал с этим вагоном. Типа это мне надо... Ладно, вот тебе бабло, – он протянул Грише несколько купюр, – но предупреждаю: если к ночи будешь не проспавшийся – под тепловоз засуну. И своих говноедов придержи. Понял?

– Понял. Но что там от них понадобится?

– Я скажу, где вагон, пусть они через дырку – ты знаешь где – пролезут на станцию, спрячутся неподалеку и смотрят в оба. В случае чего пусть свистят. В принципе, ничего произойти не должно, но подстраховаться не мешает. Не все у меня пацаны проверены. А когда ты подцепишь вагон и подвезешь к воротам, они свободны. Понял? Иди опохмеляй корешей!

Гриша мелкими шажками отступил по коридору к полированной двери с надписью «УФСБ по Ежовскому району». Оглянулся и гораздо быстрее, чем позволяли себе посетители мэрии, помчался по лестнице, чуть не сбив при этом какую-то бабку-просительницу.

В полуподвале левого крыла мэрии, где в года минувшие вели свои дела чекисты, ныне процветал уютный буфетик. Начальство в него заглядывало нечасто. С утра он всецело принадлежал страждущим опохмелиться, точнее, самым тихим из них, ибо тем, которые «погромче», буфетчица Ира без лишних слов указывала на дверь. Зато если человек с уважением, то и в долг могла обслужить. В обед буфет оккупировала толпа девчонок из педколледжа, которых, несмотря на жалобы голодных чиновников, отвадить от буфета никому не удавалось. А вечером за закрытыми дверями гуляли крутые ребята. Гришина компания, как мы уже знаем, к означенному кругу людей не принадлежала.

Из окон небольшого здания во дворе мэрии, где в войну размещалось гестапо, а теперь была музыкальная школа, доносились звуки. С их помощью можно было заставить любого обладающего маломальским музыкальным слухом человека рассказать все, что было и чего не было, даже без помощи гестаповских методов воздействия. Будущие Рихтеры и Ростроповичи, папы которых платили за них круглые суммы, а мамы заставляли показывать свое «мастерство» перед гостями, мучили инструменты. Впрочем, на мужиков, занявших столик у полностью погруженного под землю раскрытого окошка, музыка не оказывала никакого воздействия...

В двери буфета Каравашкин вошел, уже не торопясь – не хотелось ронять свой авторитет перед корешами. При появлении Гриши они вперили в него натужные мутные взгляды. «Атаман» подошел к стойке:

– Ирочка, золотце, дай нам, чтоб горела...

– Вы бы еще в шесть утра приперлись... Нету у меня ничего. Не завезли.

– Во, бля... – разочарованию компании не было предела.

– Идите в Анькин магазин, тут ближе всего. А у меня только коньяка пара бутылок.

– Ну че, народ, будем по-нашему или как интеллигенты? – вопросил Гриша. – У меня аж пять тысяч на кармане.

– Да ну его на хрен, тот коньяк, с него только «Кровавую Машку» делать. Пошли к Аньке, – высказал Балда общее мнение, и они двинулись в сторону магазина, где и при социализме, когда магазин принадлежал государству, и при капитализме, когда его приватизировал какой-то жук из местных, торговала одна и та же Аня, вечная Аня, просто Аня...

К вечеру им стало совсем хорошо. Водки, поскольку предстояло «дело», брать не стали, а ящик «чернил» сильно поднял тонус – ноги, правда, стали несколько ватными, но Гриша расслабиться не дал. Десяток «пузырей» он предусмотрительно заныкал с помощью престарелой матери Толика, действовавшей по принципу «только бы этому алкашу меньше досталось».

Филатов заступил на дежурство в восемь вечера. Кравченко на этот раз сам провел инструктаж смены, которая должна была охранять обширную территорию товарной станции. После инструктажа он отпустил всех, но Филатова, который тоже собрался было идти на свой участок, попросил задержаться.

– Не спеши, Фил, никто там вагоны наши не угонит. Посидим часок, не возражаешь? Домой идти не хочется, теща приехала, мать ее за ноги...

– Давай... – как обычно, не возразил Юрий.

Они устроились в каптерке, где на стеллажах хранились какие-то старые журналы дежурств, ведомости, в общем, всякая охранная бухгалтерия. Кравченко достал литровую бутылку водки, два стакана, хлеб, колбасу и помидоры.

– Ну, дай бог, не последняя, а если последняя, то не дай бог, – поднял стакан начальник охраны.

После того как закусили, Кравченко спросил:

– Так и не наладилось у тебя с Ксенией?

– Нет, не наладилось, – сухо ответил Филатов, не желая вдаваться в тему.

Но его начальник на правах старинного знакомого не отступался:

– Так, может, поговори с ней; женщины – существа отходчивые. Моя меня вон сколько раз бросить грозилась...

– Не по тем я делам, – коротко ответил Филатов.

– – Унижаться я не собираюсь даже перед ней.

– Ну, как хочешь...

Вскоре литр подошел к концу, и Кравченко достал еще одну такую же бутылку.

– Не хватит ли? – засомневался Филатов. – Мне еще дежурить.

– А, одним больше, одним меньше... У нас тут кражи редко случаются. Последняя до меня была – шубки из какого-то навороченного соболя стырили. Они должны были на экспорт идти. А при мне – не воруют, боятся...

– Пойду отолью, – сказал Филатов и вышел из каптерки.

Тут же Кравченко достал из кармана какой-то пузырек и вылил содержимое в стакан своего старого приятеля. Затем он до краев наполнил его водкой. После этого достал из другого кармана другой пузырек, с таблетками, и проглотил две штуки. Посидел с закрытыми глазами, поблагодарил про себя химиков из какой-то секретной лаборатории, где изобрели таблетки, снимающие опьянение, и сказал вернувшемуся Филатову:

– Ты не боись, Фил, в случае чего в комнате отдыха покемаришь. Я всю ночь тут буду.

Опрокинув стакан, Филатов закурил и уставился в окно, чувствуя, как его начинает развозить. Десантник удивился – организм его обладал завидной сопротивляемостью к алкоголю, но зато похмелье всегда было жутким. Когда он выронил сигарету и зашарил по полу в попытках ее поднять, Кравченко ухмыльнулся и сказал:

– Все, иди спать, твоя смена закончилась...

Филатов с трудом поднялся со стула и отправился, по глубокому убеждению Кравченко, спать в комнату отдыха охраны товарной станции.

«Летя на Канары, попал я на нары, – пробормотал себе под нос Кравченко. – Хорошо, что этот вагон как раз на твоем участке, друг любезный...»

– ... Вот он, давай цепляй свой паровоз! – Шерхебель махнул рукой высунувшемуся из окна маневрового тепловоза Каравашкину. Тот спустился вниз и стал проверять систему сцепки.

Два человека приближались к злополучному вагону с разных сторон.

Первым был Филатов. Пьяного до невменяемости, что бывало с ним очень редко, его носило по станции уже очень долго, но могучий инстинкт десантника все-таки вывел на верное направление. Время от времени он просто полз по шпалам, вставал на колени, несколько минут передвигался в полусогнутом состоянии, выпрямлялся и на заплетающихся ногах шел дальше между вагонами, подсознательно держа курс на дырку в заборе, от которой было недалеко до общежития, в котором он отсыпался, чтобы не ездить в Москву.