Золотой иероглиф (СИ)

Мы обменялись рукопожатием. Такэути мне казался симпатичным человеком, жалко было, что он связан с этими мафиози. А на них я был страшно зол, потому и с Сэйго сейчас держался суше, нежели обычно. Но если он это и заметил, то не стал ни о чем спрашивать.

Спрашивать стал я.

— Подожди немного, — попросил Сэйго, закуривая сигарету и надевая темные очки. — Узнай пожалуйста, в котором часу прибывает самолет из Владивостока. Я пока покурю здесь…

Ладно. Просьба не обременительная.

— В восемнадцать сорок местного, — сказал я, выходя из здания аэровокзала.

— Так… Сейчас почти восемь. Придется идти в гостиницу — не болтаться же здесь просто так. Тут ведь есть гостиница?

— Есть, «Лайнер». Вот она, рядом, — сказал я, по-прежнему недоумевая.

— Хорошо. Ты после работы не сможешь за мной заехать? А, у тебя же нет своей машины…

— У меня нет и своей работы. Я вчера уволился из «Токиды-С».

Такэути удивился. И, выглянув поверх очков на меня, спросил:

— Тебя уволил твой босс?

— Нет, я уволился сам.

— Погоди. Это как-то связано с твоим омамори?

— Возможно, — сказал я. — А теперь ты мне скажи, Сергей. Что происходит? Почему такая конспирация? Зачем тебе надо в гостиницу, когда в городе для тебя фирма сняла замечательную квартиру?

— Если ты не работаешь, значит, у тебя есть время? — спросил японец.

— Есть…

— Тогда пошли.

— Куда?

— Покажешь гостиницу. Сейчас я тебе все объясню.

Мы двинулись по направлению к «Лайнеру», и Сэйго негромко сказал:

— Мне нужно, чтобы никто не узнал о том, что я прилетел из Хабаровска. Главное — чтобы об этом не узнал Мотояма.

Вот это поворот! Если это так, то господа якудза далеко пойдут, раз начинают делать на чужбине секреты друг от друга.

Мы вошли в вестибюль гостиницы, и Такэути, узнав, что одноместных номеров нет, потребовал двухместный, но без подселения. Администраторша стала качать права — перед иностранцами у нас уже давно перестали стелиться, как бывало до перестройки —, и тогда я сказал, что мы займем этот номер вдвоем.

Вопрос был решен. Мы вошли в тесную клетушку, так же похожую на номер Мотоямы в «Сибири», как бабушкин погреб на бункер Гитлера, и Сэйго начал говорить.

— Ты знаешь, что Мотояма — бандит? — огорошил он меня неожиданным вопросом.

— Нет…

— Но он действительно бандит. Я случайно увидел у него здесь, — Такэути положил ладонь себе чуть ниже правой ключицы, — хоримоно. Цветную татуировку, по-вашему. Дракон. Голова красная — это символ принадлежности к клану «Акатацу», одному из наиболее древних и мощных сегодня кланов якудза. Скажу честно, мне уже давно казалось странным, как они организуют здесь фирму. Странно и то, что Мотояма откуда-то достал украденные у вас часы.

— А Мотояма не заметил, что ты увидел хоримоно?

— Если бы он это заметил, я сейчас, наверное, не разговаривал бы с тобой. Мне очень не понравилось, что он попытался, как это называется… взять тебя на крюк с этими часами. Твоя жена поступила умно.

Я молчал. Я не верил японцу. Я теперь вообще никому не верил.

— Почему ты молчишь? — спросил Сэйго.

Я вытащил сигарету из пачки и стал не спеша разминать ее в пальцах. Кто он, этот Сэйго? Может, такой же бандит, как и Мотояма? Но будь они связаны одной веревочкой, Такэути наверняка уже знал бы, что текст документа у меня изъят, и вообще, моя деятельность в «Токиде-С» бесповоротно завершилась…

С другой стороны, если поставить вопрос, а кому я сейчас могу доверять из тех, кто хотя бы частично в курсе моих дел?

Лене? Нет, однозначно. Близкая подруга Мотоямы. Доказано. И оба знают, что делают.

Татьяне? Нет. Близкая подруга Лены.

Сорокину? Нет. Во-первых, кто он мне такой, да и Панайотов говорил, будто осторожничает РУОП с нашим генеральным…

Попову? Нет. Во-первых, кто он мне такой, да и слишком уж он в рот Игорю смотрит.

Такэути… Черт, странные вещи творятся на белом свете. Во-первых, он, если, конечно, это не проявление самурайской хитрости, только что «сдал» мне истинную сущность одного из главных секьюрити «Токиды». Во-вторых, уж кто-кто, но Такэути не мог знать о том, что я добрался до содержимого омамори, а если и мог (телефонная связь и проч.), то уж количество копий в любом случае осталось бы от него в тайне. Впрочем, Сэйго и не претендует на знание всех аспектов того, что произошло в Новосибирске за время его отсутствия.

А если Такэути чист, то не значит ли это, что он остается единственным человеком, который знает обо всем этом деле достаточно, и которому я могу доверять?

— Я могу тебе доверять, Сергей?

Вместо ответа японец расстегнул ворот рубахи и показал, что татуировок у него нет.

— Пойми, человек, работающий на якудза, обязательно сделает себе хоримоно. Это не только свидетельство стойкости — накалывать краску, говорят, весьма больно, но и символ того, что человек до самой смерти принадлежит клану. Я не принадлежу кланам якудза. Я обычный служащий. И я не люблю бандитов. Но если тебе этого не достаточно, то ты послушай меня дальше.

… По словам Сэйго, он весьма заинтересовался эпопеей летчика по фамилии Дзётиин и решил затеять собственные поиски, потому как резонно предположил, что не будет Мотояма заниматься музейными экспонатами, которые вряд ли принесут ему кругленькую сумму в твердой валюте. Переводя нашу с Акирой беседу, Такэути услышал название Хабаровского края и решил, что Мотояма именно там нашел следы камикадзе, вероятно, попавшего в советский плен. Проводив Токиду и Кидзуми буквально до трапа отправляющегося в Саппоро самолета, Такэути не стал задерживаться во Владивостоке ни на секунду и вылетел в Хабаровск.

У Сэйго было всего два дня, и японец использовал их как нельзя лучше. Заказав в краевом архиве несколько подшивок документов, Такэути прикинулся потомком военнопленного и пришел напрямую в местное управление ФСБ. Там несколько опешили от подобной наглости, но Сэйго, имитируя плохое знание языка и расточая любезности, добился-таки своего. След Дзётиина он сумел найти. И назавтра в архиве ему стало легче работать.

Из обрывков сведений, которые Сэйго услышал от Мотоямы, узнал в ФСБ и вычитал в документах краевого архива, у него сложилась следующая картина (к экстраполяции данных у японца, несомненно, имелся дар).

Барон Дзётиин Кивата, представитель самурайской знати в трудно сказать каком поколении, родился в Токио в 1916 году. Примерно в двадцатилетнем возрасте его приняли в летную школу «Цутиура», где по сокращенной программе из молодых представителей дворянских семей готовили летчиков, которые умели бы хорошо взлетать и заходить на цель. Отработке посадки уделялось чисто символическое внимание, поскольку из «Цутиуры» выходили не просто пилоты, а то, что несколько лет спустя получило название «ветер богов» — летчики-камикадзе.

Летал Кивата на одноместном истребителе «Накадзима AN-1». Это была машина довольно старого поколения даже для конца тридцатых — с неубирающимся шасси. Впрочем, скорость свыше 400 километров в час, 2 пулемета, стреляющие через винт плюс бомбовая нагрузка в триста килограммов считались достаточными для самолета, который в один прекрасный день должен стать одноразовой боевой единицей. «Накадзима» Дзётиина был приписан к эскадрилье одного из шести авиаполков Квантунской армии (6-я армия), принимавшей участие в событиях на Халхин-Голе 1939 года. 24 августа, когда японцам стало ясно, что блицкриг Жукова состоялся, начался акт отчаяния. Японские летчики съели ритуальную порцию каштанов, выпили по чарке сакэ и, надев головные повязки смертников — хатимаки — ринулись в последний бой. В сущности, именно в эти дни, за четыре года до начала движения «камикадзе», в бой впервые поднялся «ветер богов». При попытке атаковать самолет противника у «Накадзимы» Дзётиина были повреждены хвост и винт, и потерявший управление истребитель спланировал на территорию, занятую советскими войсками. При посадке самолет скапотировал, но не загорелся, а потерявший сознание Дзётиин оказался в плену.