Новые русские

Смотрите, какого мужика привезла. Новый русский и уже мой миллионер Степан Леденев. Представляете, Степан! — Она тащит обеих дам в комнату знакомить со своим любовником. Тот неуклюже раскланивается и мельком целует протянутые руки.

Таисья Федоровна понимает умоляющий взгляд Элеоноры и берет инициативу в свои руки:

— Катерина, прикуси-ка язычок. Здесь события поволнительнее, чем твой роман. — Подходит к Степану. — Раз уж попали в дамское общество, придется немного потерпеть.

— Могу поросенком заняться, — соглашается Степан.

— Нет, когда мужчина рядом, спокойнее, — возражает Гликерия Сергеевна.

Степан вопросительно смотрит на Элеонору. Та величественным движением головы выражает свое согласие. Катя тянет его за руку и усаживает рядом с собой на диване. Нинон смущенно отодвигается. Таисья предлагает Гликерии Сергеевне стоящее в углу роскошное плюшевое кресло с расширяющейся кверху спинкой, увенчанной вырезанной из дерева и позолоченной российской короной, создающей любому сидящему королевский фон. Элеонора скромно садится на черную вертушку возле рояля. Пододвигает к себе пепельницу. Закуривает. Таисья Федоровна по-хозяйски устраивается между Катей и Нинон. Обнимает их. Все затихают. Гликерия Сергеевна переглядывается с Элеонорой. Не могут решить, кому начинать. Элеонора демонстрирует явное нежелание. Свекровь довольна выпавшей ей ролью излагать ночные ужасы. Начинает рассказывать их общий сон с драматическими интонациями бывшей актрисы. Чем загадочнее она говорит, тем внимательнее ее слушают. Все, кроме Степана. Он не может оторвать глаз от Элеоноры. Она ему кажется существом иного порядка, возникшим из таинственных мистических историй, живущим в потусторонней связи с блестящим окружением кавалеров других эпох. Рядом с ней Катя кажется французской болонкой, а Нинон — школьной учительницей. Своим рассказом, торжественным и жутким, старуха плетет тот аристократический великосветский шлейф, какого никогда не было у женщин, попадавшихся Степану. Он непроизвольно чаще и чаще ободряюще улыбается ей. Но Элеонора не обращает внимания, по-новому переживая события прошедшей ночи. Она печальна, беззащитна, беспомощна. Степан понимает это и радуется. Ей нужна будет помощь настоящего мужчины. Он готов. Его совсем не смущает ее невыразительная, без талии фигура. Слишком тонкие ноги, расставленные от волнения по-мужски, враскосяк. Он всматривается в нее с восторгом. Особенно притягивает сочетание ярких острых черт лица с неподвижностью их выражения. Интригующая внешность отрешенного, глубокого человека, делающего вид, что с удовольствием общается с людьми. Она не выглядит несчастной, она была скорее несчастливой. Случается, посмотрит мужчина на женщину и вдруг разглядит ни с того ни с сего в ней тайну, доступную ему одному. Подумав об этом, Степан жалеет, что рядом с ним сидит Катя. Но он не привык отступать. Пусть женщина напротив него и не подозревает о родившейся буре в груди, он добьется своего. Катя больно щиплет Степана под пиджаком за оплывший изнеженный бок. Он вздрагивает. Элеонора устремляет на него тускло-бездонный взгляд и впервые улыбается. В ответ на полных губах «нового русского» появляется спокойная, добродушная, почти детская улыбка. «Как хорошо улыбается этот человек», — отмечает про себя Элеонора. Катя впивается в тело любовника с новой силой. Намечается потаенный конфликт. Но в воздухе запахло жареным поросенком. Все, в том числе запнувшаяся на полуслове рассказчица, вопросительно смотрят на Таисью. Та вскакивает и громко, оптимистично заявляет:

— Пока к вам Васька Ласкарат во сне является, к нам на противень целый поросенок забрел.

Общий смех подчеркивает, что никому уже не страшно от рассказанного Гликерией Сергеевной. Даже Элеоноре. Она боковым зрением наблюдает за Степаном. Ее почему-то вообще волнуют крупные мужчины. Большая масса мужского тела рождает где-то в подсознании Элеоноры желание быть раздавленной.

В провинции свои радости

В провинции свои радости. Но их немного. И главная — хорошая гостиница. Когда Вера остается в Москве без горячей воды или сутками не может вызвать сантехника и того же телевизионного мастера, или в комнате замечает спокойно разгуливающего таракана, она возмущается, но относится к этому философски, как к неизбежному. Но стоит ей попасть за пределы Москвы, любая неисправность в гостиничном номере способна подтолкнуть ее к яростному скандалу. Об этом она знала. Поэтому в грязном, пыльном купе с серо-желтыми простынями и негнущимися от заскорузлых пятен одеялами старалась настроить себя на терпимое восприятие действительности. Повторяла про себя полюбившуюся мысль: «Чем грязнее и мерзостнее все произойдет, тем прекраснее будет очищение». Глотов принципиально не замечал окружавшую его убогость. Он быстро переоделся в спортивный костюм и с ворохом газет забрался на верхнюю полку. Через несколько минут оттуда раздался храп. «Хорош любовничек», — посмеялась над собой Вера и вышла в коридор, чтобы не задохнуться от запахов перегара, пота и несвежего белья, исходящих от двух молодых попутчиков, упавших на свои постели, даже не попытавшись раздеться перед сном. А Макс в полном одиночестве блаженствует на их большой арабской кровати. Всего одно воспоминание — и Вере становится себя жалко. «Что-то будет дальше?»

Дальше был утренний хлорированный туман и противная слякоть ивановского вокзала. Глотов стоял у вагона и вертел головой по сторонам в поисках встречающих его. Ни пионеры с горнами, ни девушки с цветами среди мрачно спешащей толпы не мелькали. Зато важно подошел парень в кожаной куртке и без всякого интереса спросил:

— Вы, что ли, из Москвы?

— Да, моя фамилия Глотов, — с еще большей важностью ответил Борис Ананьевич.

— Вас и приказано встретить, — парень подхватил глотовский чемодан и зашагал по перрону. Вера едва поспевала за ним, волоча свою тяжелую сумку. Слава Богу, шли недолго. Парень посадил их в «волгу» и так же молча повез по облезлому городу, переживающему неприятное, похмельное пробуждение. Вера сонно смотрит в спину Глотова. Все молчат. Череда монументальных, насупленных сталинских зданий прервалась, и слева открылась белая громада не то Дворца культуры, не то театра. Вера с интересом взглянула в окно.

— Что это?

— Театр, — глухо ответил парень и зачем-то добавил. — Здесь недавно Маша Распутина выступала. Ее по городу на бывшем обкомовском «членовозе» возили. — Помолчал и важно продолжил: — Хорошая баба. Нога плотная, и голос ничего. Послушать можно.

Ни Вера, ни Глотов на замечание не отреагировали. Они не знали, кто такая эта Маша. Больше разговор не продолжался. Возле кинотеатра с гордым названием «Центральный» машина нырнула на тихую благоустроенную улочку и остановилась возле небольшого особнячка.

— Приехали! — лаконично объявил парень.

— Разве нам номера заказаны не в «Москве»? — удивился Глотов, зная, что это — единственная приличная гостиница в городе.

— Там у нас грузины живут. Так что вам сюда, — парень снова подхватил чемодан и пошел вперед. Небольшие ворота бесшумно открылись. Благообразный старичок в дубленке и валенках полюбопытствовал:

— Коль… чего машину не загоняешь?

— Некогда. Принимай людей от Акопянца. А я поехал, — поставил чемодан возле старичка и, не простившись, уехал.

Ворота также бесшумно отгородили приехавших от внешнего мира. Старичок поспешил на крыльцо и открыл тяжелую бронированную дверь. Не успели Вера и Глотов войти, как в глаза ударила роскошь убранства. Овальный холл с лепным потолком освещался хрустальными бра, находящимися в руках пузатых кучерявых купидонов. Несколько дверей, ведущих из холла, прикрывали тяжелые бордовые бархатные портьеры, перехваченные золотыми шнурами. Весь пол застелен толстым ворсистым ковром, по которому страшно ступать из-за его бежевого, незамаранного тона. Под каждым бра стоит элегантное белое, с позолотой, кресло, с витыми подлокотниками и резной кружевной спинкой. Сбоку от входа — довольно широкая деревянная лестница с перилами из светлого дерева. Ступеньки полностью закрыты такой же бежевой ковровой дорожкой с бордовыми краями и прихвачены поперечными бронзовыми трубками. Перила заканчиваются львиными головами, держащими в своих пастях круглые бронзовые кольца. Короче, было от чего остановиться у порога. Старичок, не спеша, снял валенки, переобулся в лакированные туфли, повесил дубленку и оказался в черном костюме с золотой лентой, простроченной по лацканам.