Светозары

Он поискал глазами, куда бы нас посадить, но лавка у стены и все табуретки были заставлены какими-то ведрами, горшками, чугунками. И вообще, с первого взгляда я понял: в избе, как говорится, черт ногу сломает. Все было разбросано, будто подавно здесь проходил погром. На полу сор, на столе грязь, а на бесчисленных горшках, кувшинах, кастрюлях даже куриный помет, — видать, куры бывают здесь нередкими гостями.

Наконец старик освободил для нас две табуретки, а сам приткнулся на краешек лавки. Был он неопрятный, как и его жилище. В засаленном, неумело залатанном пиджаке, в таких же штанах, а рубаха потеряла цвет или от старости, или от грязи. И не поверишь, что у такого хозяина водятся деньги. Сам же Силиверст казался стариком еще крепким, — какой-то весь из костей и сухожилий. Ростиком невелик, а руки большущие, жилистые, раздавленные работой.

Сразу начинать о деле как-то не принято, поэтому повисло неловкое молчание. Я торопливо перебирал в голове, о чем бы спросить, наконец, припомнив рассказ бабушки Федоры о том, что Силиверст обхитрил налоговых агентов с кроликами, ляпнул:

— Дедушка, а за индюков налог платить надо?

— Нет, до этого ишо не додумались, — серьезно ответил старик. — С куриц яички берут, с гусей пух, а индюшки покеда слободные гражданы. В районе-то, видно, я их первый держу, с Казахстану мне их свояк привез… Ну, ничего, дай время — обложат и индюшек, — успокоил меня Силиверст.

Он не только по натуре, — крот под себя гребет, — но и внешне чем-то отдаленно напоминал крота. Может, неприметными, глубоко запавшими глазками, а может, этими, не по росту широченными ладонями.

— Мы дак по делу к тебе, дедушка, — начала, насмелившись, мать. — Коровенку у нас волк задрал…

— Слышал, слышал, — быстро отозвался старик. — У меня летось барана зарезал хромоногий паскудник!

— Срядились покупать другую корову, — жалобно продолжала мать, — без коровки как же? Четыре рта, сама пятая… Вот деньги ходим собираем. Взаймы. И к тебе, дедушка, за этим пришли…

Когда мать начинала просить, голос у нее дрожал — вот-вот слеза пробьется, и тогда мне было неловко за нее, и одновременно я особенно остро чувствовал к ней жалость. Вот и теперь: лучше бы один, без нее, к старику пришел.

А Силиверст молчал, печально опустив голову. Потом спросил:

— Откуда тебе известно, что у меня есть деньги?

— Ну, как же… — замялась мать, — люди сказывают… Сходи, говорят, человек он добрый…

— До-обрый, — сердито протянул старик. — Это врешь ты. Люди обо мне так не скажут.

— Ну, как же, — совсем смешалась мама, — люди, оне ведь здря не будут…

— Вот и не надо врать! — строго повторил Силиверст. — Меня всю жисть богачом считают. И завидуют, злятся, особливо которые лодыри… А с другой стороны — я всю жисть считаюсь самым наилучшим налогоплательщиком. Займы, страховки, поставки, налоги, обязательные обложения, добровольные сборы… Это как, а? Мясо, молоко, шерсть, яйца, гусиный пух, скотские шкуры, а?! — Старик все больше распалялся. — Поняли теперь, куда идут мои денежки? В бездонную яму, вот куда! Я, можа, один полгосударства кормлю! А вы — де-еньги!..

Мы с мамой не ожидали такого оборота, встали и торопливо попятились к двери.

— Поработайте-ка с мое, да всю жисть без разгибу! — орал Силиверст, и на висках у него вздулись синие жилы. — Узнаете, как она, трудовая-то копейка, достается!..

Мы уже во двор вышли, а хозяин все разорялся, наконец выбежал следом за нами.

— Кобеля бы с цепи не спустил, — испуганно шепнула мать.

— Да он сам кобелю не уступит, — обернулся я к старику.

— Погодите! — крикнул он.

Мы остановились у калитки. Силиверст подсеменил к нам, зло спросил:

— Скока нужно денег?

— Нискока! — сказал я.

— Ты погоди! — прикрикнула на меня мать. — Нам хоть ба маненечко…

— Мане-енечко, — передразнил старик. — Я спрашиваю, скока всего?

— Восемьсот рублей.

— О-го! — изумленно воскликнул Силиверст. — Эстолько у меня нету. Шестьсот — дам. Постойте тут, вынесу…

7

И вот мы с матерью и бабушкой Федорой идем из поселка Липокурово, ведем домой купленную корову Марту. Марта бурой масти, с редким для коров, синеватым каким-то оттенком. Она первотелка, так что о молоке судить трудно, но бабушка уверяет, что корова должна быть удойной. Уж бабушка, когда срядились покупать, полазила около нее. И в зубы заглядывала, и под хвост, и молочные жилы щупала, и вымя в ладонях мяла. И выходило по всем известным ей приметам: хороша коровка, ведерница! И ноги короткие, и ребра редкие, и молочная жила сильная, и хвост чуть не до земли, и зубы большие…

Радости нашей не было предела. А тут еще такое случилось: только вышли за околицу, как пошел снег. Первый в нынешнюю осень. Большие пушистые хлопья закружились в воздухе, сначала редкие, потом все гуще.

Корова оглядывалась назад, на поселок, тревожно взмыкивала и не хотела идти. Мама тянула ее за привязанный к рогам налыгач, мы с бабушкой шли по бокам, шлепали Марту ладонями, подгоняли. Снежинки на ее боках казались мне теплыми.

— Чаво упираешься, дурочка! — ласково уговаривала бабушка. — Чай, теперь мы тебе не чужие, родниться давай.

— Привыкнет, — уверенно говорила мать. — Меня животные любят, скока лет дояркой работаю, — и рассмеялась, видно вспомнив недавнее: — А Силиверст-то, а? Вот тебе и Крот!

— Што и говорить — трудяга, — отозвалась бабушка. — На таких вся земля держится.

Мама оглянулась на нее, но ничего не сказала. У бабушки всегда было свое мнение о людях…

А снег все падал и падал. И непривычно, странно было видеть его на пыльной дороге, на ярко-зеленых озимях, на раскаленных листьях осин, усыпавших лесную опушку.

Вечерело. Чуть тронул ветерок, и снежные полосы заштриховали в косую линейку синюю стенную даль…

Глава 2

ДЯДЯ ЯКОВ ГАЙДАБУРА

1

Теперь я начальник, большой человек на селе.

Случилось это в июне тысяча девятьсот сорок восьмого года в самый разгар сенокоса. Шел как-то утром на конный двор запрягать лошадей в сенокосилку. Навстречу Таскаиха, — рот до ушей, хоть завязочки пришей. Глазки прозрачно-голубенькие, как обсосанные лампасейки, — так и обволакивают сладким и липким.

— Здравствуй, начальничек! Куда путь-дорожку держишь?

Недоуменно пожимаю плечами: какой, мол, я начальник?

— Как! Ты и не знаешь до сих пор? — подпрыгнула от удивления Таскаиха. — Вчера ж вечером на колхозном правлении тебя учетчиком бригадным назначили! Ну и ну-у. Чоколадка с тебя за приятную новость. Хи-хи-хи! Шутю, конечно. А вот еслиф когда лишний трудодень мне запишешь — любую свою дочку за тебя отдам. А-а, зятек? Хи-хи-хи!..

Только разминулся с Таскаихой, — догоняет горбатая Нюшка, конторская рассыльная:

— Прокосов, тебя бригадир в контору вызывает!

Повернул в контору. Иду и думаю: что за человек такой эта Таскаиха? Ведь ни одна деревенская новость не проходит мимо нее. Кто-то где-то что-то только подумать успел, — а ей уже все известно. Это ж какой надо талантище иметь?! Не зря ее зовут — сарафанное радио.

В конторе сидел один бригадир, бывший кузнец дядя Яков Гайдабура. Его назначили бригадиром после смерти Федора Михайловича Гуляева. Глыбой навис дядя Яков над столом, шурудит какие-то бумаги и так затягивается самокруткой, что табак к ней яростно трещит, и кажется — дым валит не только изо рта и носа, но даже из волосатых ушей. Сразу видно, что не привык он к такой «интеллигентской» работе. Всю жизнь имел дело с огнем и железом, а тут с бумажками возиться пришлось.

Дядя Яков вернулся из армии не таким веселым да удалым молодцом, каким был до войны. Отяжелел как-то в талии, сутулиться стал, словно после тяжкой работы. Черные цыганские волосы, как изморозью, сильно побило сединою. Но что появилось у него нового и примечательного, так это усы. Тоже пегие от седины, но главное — по ним можно было узнавать настроение хозяина. Если дядя был не в духе, усы уныло повисали на бритый подбородок. Когда же он становился бодрым и веселым, подкрученные усы тоже задирались кверху, аж в колечки завивались по концам. Сейчас, когда я вошел в контору, усы у бригадира имели вислый, унылый вид.