Светозары

Деревня есть деревня: здесь вся жизнь человека на виду, от рождения до гробовой доски. Рассказы о Силиверсте я слышал от бабушки, от покойного деда Семена, от других стариков, его погодков. И вот каким по этим рассказам представлялся мне Силиверст Корепанов.

В молодости был он парнем не сказать чтобы сильным и смелым, но проворным, ухватистым. Отец его умер рано, и отцовскую землю они поделили с младшим братом поровну. Брат какой-то квелый был, до земли неохочий, — все больше на гармонике играл, а вскоре и совсем куда-то в город ушился. Силиверст землицу его пригреб к себе и сразу женился. При добром наделе, при двух парах лошадей да наличии всякой прочей живности, мог бы Силиверст с богатым тестем породниться, с кулачком даже, но он взял в жены девку из самой что ни на есть бедняцкой семьи. На протест матери сказал: «Ничего ты не понимаешь. Мне нужна работница, а не балованная белоручка».

И оказался прав. Дочку богатого папаши перерабатывать лишку не заставишь, у ней защита есть. А эта безответная сирота не выпрягалась с утра до ночи. Правда, вместе с мужем. Силиверст вдруг проявил такую остервенелую жадность к труду, что все только ахнули. За короткое время он удвоил свои доходы, а потом и утроил. Нарождались дети, — и тоже на счастье, как по заказу: одни мальчики.

Но удивлялись люди не растущему, как на дрожжах, корепановскому богатству, нет. При вольных сибирских землях да имея голову на плечах быстро разбогатеть было немудрено. Удивлялись односельчане другому: Силиверст никогда не нанимал работников. Со всем огромным хозяйством управлялся вдвоем с женою, а стали подрастать ребятишки — их тоже начали впрягать в работу, с малолетнего возраста.

«Мотри, парень, надорвешься, — остерегали его соседи. — Пошто батраков не наймешь?» — «Я и сам за дюжину батраков сработаю», — отшучивался Силиверст. «Жаден, собака!» — за глаза осуждали люди.

И вот когда сделался Корепанов одним из самых справных хозяев в округе, — в это время и грянула революция. Стали потрошить кулаков-мироедов, а к Силиверсту не знают, с какой стороны подступиться: вроде тоже богач, но всё своим горбом нажил, чужой труд не эксплуатировал. Пощипали, конечно, под горячую руку, — сколько-то лошадей отобрали, другого скота… А Корепанов вроде и не шибко огорчился, — знай пластается с семьей на пашне денно и нощно, и потому в короткий срок удалось ему восполнить ущерб.

И снова жизнь налаживаться стала, да пришел Колчак. Адмирал завернул круто: для исполнения своей армии потребовал молодых парней, нужны были ему и добрые лошади, и фураж для них, и хлебушко для солдат. Много чего потребовалось верховному правителю! И засвистели по деревням плетки да шомпола, а где и виселицы стали корячиться у сельских околиц… И в этом был главный просчет Колчака. Привык он непокорному крестьянину, как норовистой лошади, губу крутить, — этим и осаждал, и умирял излишний пыл. Повсеместно так делал, а в Сибири не вышло: просчитался. Не учел, что сибирский мужик, гордый и вольнолюбивый, никогда не знал крепостного права, помещиков, плеток и шомполов. «Ах, тудыт твою!» — говорил он и со злостью шмякал шапкой о землю, потом отыскивал охотничью берданку, засовывал топор за цветастую чалдонскую опояску и уходил в партизаны.

Смутное, суровое было времечко! И легче других жилось тому, кому терять было нечего. Силиверсту же снова было что терять, а потому скоренько пришили ему не то укрывательство, не то связь с партизанами и по этой причине отняли всех лошадей, выгребли хлеб, о заодним увели со двора коровушек…

Но воистину неистребимо было корепановское трудолюбие и страсть к обогащению! Не успели выпнуть из Сибири Колчака, как Силиверст, поверженный и растоптанный в прах, стал снова подниматься, подобно сказочному богатырю. Дни и ночи, дни и ночи, — на пахоте, на севе, на жатве, на покосном лугу, — деревенели от кровавых мозолей руки, расползались сопревшие от пота рубахи… и ко времени раскулачивания у Корепанова было уже что раскулачивать. Снова были и хлебец, и скот, и разный инвентарь. Все это у него, конечно, отобрали, а самого с семьею хотели сослать на север вместо с другими кулаками-мироедами, да вспомнили опять: своим тяжким трудом Силиверст добро наживал, никого не притеснял и не заставлял на себя работать. Как тут быть? Решили на север не ссылать, но и в колхоз не приняли, а выделили хромую лошаденку и наложили как на единоличника огромный налог.

Вот тут-то покряхтел наш Силиверстушка! Земли — клочок, сенокосов — пятачок, а надо и хлеб сдавать, и мясо, и молоко, и шерсть, и яйца… Вот попробуй-ка теперь разбогатей! Раз и навсегда решили вышибить из человека кулацкий дух.

А тут — одно к одному: жена умерла, говорят, надорвалась на непосильных работах, а подросшие ребята стали расползаться кто куда, не выдержав отцовского гнета и позорной его кулацкой клички.

Остался Силиверст один как перст. Но странное дело: не надломился, не пал духом. Одному богу известно, как он выкручивался, — по зернышку собирал, по капельке, сам недоедал, но налоги старался платить исправно.

Уже перед самой войною смилостивились: приняли старика в колхоз. Работал он не в нашей, а в соседней бригаде, и я слышал — работал хорошо. После войны его даже бригадиром хотели назначить, но, говорят, осталась в нем прежняя червоточинка, за которую давным-давно еще был прозван он Кротом. Как ни зажимали колхозников, в какие жесткие рамки их ни ставили, дед Силиверст все равно находил отдушину для обогащения.

— Прямо как мячик, язви его в душу-то! — рассказывала о старике всезнающая бабушка Федора. — Чем шибче его бьют, тем выше он скачет. И так — всю жисть… Одно время совсем стало невмоготу скотину держать — налогами задавили. Мясо отдай, молоко отдай, шерсть отдай, даже шкуру и ту отдай. Дак а себе-то чего остается? На шута ее тогда и скотину держать. Мно-огие под корень личный скот извели, а Силиверст што удумал. Взял да и расплодил кроликов. Ага. Сотни три. Вот уполномоченные да налоговые агенты и забегали вокруг него: вроде бы надо старика окоротить, а не могут. Нигде не прописано, штобы на кроликов налог налагать. Дак, сказывают, аж, бедные, в Москву запрос делали, а все ж таки кролов Корепанову держать запретили…

Вот к нему-то, к Силиверсту Корепанову, и отправились мы с матерью в то утро — попытать счастья. Старик жил на отшибе, около соленого озера. Его подворье было обнесено высоким сплошным частоколом, за которым виднелась приземистая саманная изба. Все надворные постройки были тоже слеплены из самана.

— Хоромы-то по виду не больно богаты, — сказала мать.

— Крот — он и есть крот, ему в земле жить положено, — сострил я.

Вообще я в то утро храбрился и даже чувствовал себя по отношению к матери покровительственно: это ведь я убедил ее пойти к старику. Осторожно открыл калитку. Как и следовало ожидать, нам навстречу, гремя цепью, рванулся огромный пес-волкодав, но до дощатой дорожки, ведущей к избяному крыльцу, не достал, — зависнув на укороченном поводе, задохнулся в бешеном лае. И в то же мгновение во дворе поднялась целая буря: закудахтали всполошенные куры, заорали утки, бросились врассыпную гуси. Поднялась пыль, закружились перья.

— Вот это — да-а! — восхитилась мать. — Целая птицеферма.

Мы опасливо, боком прошли к крылечку — я впереди, мама за мною. Я открыл дверь и отскочил в сторону, а мама аж присела с перепугу. Из темных сеней навстречу нам кинулась какая-то образина, не то зверь, не то птица, величиною с добрую овцу, но с крохотной головкой на длинной и тонкой шее. Чудище взлаяло по-собачьи и задергало головкой, как змея, готовая ужалить. Но в это время открылась избяная дверь, в сенцы шустро выбежал маленький старичок и ногой толкнул образину в темный угол.

— У-у, вражина! — сказал он. — Индюк это. Проходите.

Такого чудища до этого нам с матерью видеть не приходилось. Вслед за хозяином мы прошли в избу.

— Дерется, змей полосатый, птицу гоняет. Особливо пошто-то не любит уток, — пояснял дед Силиверст, — вот я его в сенцах и запер. Да вы садитесь…