Особенная дружба | Странная дружба

Эта мысль вывела его из себя: он уже предвидел их лицемерные соболезнования, которые постепенно сходят на нет, после того, как Люсьен, после первой волны признаний, начнёт устраивать совместные с Андре ночи под звездами, какие тот описывал в своем письме. Жорж уже не выносил их, пытающихся обнадёжить его разговорами о будущем, подобно священникам, взывающим к Небесам у постели умирающего.

Правда, он мог рассчитывать на их жалость, даже сочувствие. Но он предпочел бы восхищение. Оно бы его поддержало. Разве не Люсьен говорил, что восхищается им за то, что он довёл до успешного завершения завоевание Александра? Люсьен восхищался бы им еще больше, если бы он сумел остаться достойным этого. Жорж начал сожалеть о своем письме, как когда–то, намереваясь предать Андре, он начал раскаиваться, что уже нельзя отменить просьбу о встрече с настоятелем. Он удивился, что повёл себя так слабо, так трусливо и послушно. Когда Люсьен посоветовал ему уступить; он, сурово осудив его, уступил. Он не мог поступить иначе, и не мог простить себя за то, что так поступил. Он возненавидел все, что видел вокруг себя — роскошный интерьер, ради которого, как казалось ему сейчас, он пожертвовал любовью, и даже те семейные воспоминания и традиции, которыми иногда гордился. Поэтому он с облегчением принял предложение матери пойти с ней в гости; он надеялся отвлечься от своих мыслей.

Но вечером, когда он вошел в свою комнату и увидел там вещи из колледжа, напомнившие ему о его проблемах, его раздражительность вернулась. Он достал список школьных призёров за год, только ради того, чтобы прочесть имя Александра. Оно не было напечатано заглавными буквами — этим отличались только имена главных призёров. Но для Жоржа оно приобрело такие размеры, что затмевало даже имя кардинала, с типографской пышностью напечатанное на обложке. Величие и тайны, скрывавшиеся за этим именем, делали его самым заметным среди всех остальных. Его слишком редкие упоминания в списке, тем не менее, были удачно расположены. Поощрительный приз - accessit — по французскому стал своего рода наградой, хотя и довольно слабой, за стиль записок мальчика — стиль, который настоятель, находящийся под влиянием канонов Великолепного века [Grand Siècle, время правления Людовика XIV], очернил. Accessit по ботанике был тоже неким напоминанием о маленьком букете полевых цветов, который Александр принёс с одной из еженедельных экскурсий. И Жорж, чье имя так часто встречалось в списке, сейчас был равнодушен ко всем своим отличиям, кроме одного, и самого скромного — своему поощрительному призу по религиозному обучению — который он, по его словам своим одноклассникам в колледже, презирал. Ибо не Александру он на самом деле был обязан своими главными призами — он упорно трудился весь первый семестр. Но этот accessit напоминал ему о награде, потерянной из–за Александра. В настоящем было несчастье; но счастье было в прошлом.

13 июля. Послание Жоржа должно было дойти до адресата сегодня, 13‑го числа. Для некоторых это число было счастливым; другим несло несчастье; было позволительно надеяться, что можно оказаться на стороне счастливых.

Поскольку письмо прибывало в этот день, то отец Лозон должен был незамедлительно приступить к делу. Следовательно, удар будет нанесен прежде чем наступит вечер. Как воспримет его Александр? В какие сроки он осудит взгляды, слова, записки и поцелуи между ними, после столь жестокого удара? Скажет ли он, что хорошо быть благородным по праву рождения, и что такое, несомненно, должно было случиться, раз один из них взял на себя смелость поступить так позорно? С каким отвращением он швырнёт письма Жоржа Отцу Лозону, в обмен на свои собственные! И не должен ли автор их унижения поквитаться с обеими своими жертвами, и воздать каждому согласно их подлинным заслугам? Будущий маркиз колледжа Сен—Клода пребывал в большей опасности стать гораздо менее достойным человеком, чем его бывший ангел.

Жоржу захотелось написать письмо Александру: у него создалось ощущение, что этим он мог бы компенсировать зло, которое в ближайшие несколько часов нанесёт другое его письмо. Но он был слишком встревожен, слишком обеспокоен, чтобы сесть и написать. Обед он счёл отвратительным. Все внимание его дорогих родителей занимали Пиренеи. Была отправлена телеграмма, чтобы зарезервировать номера в отеле со следующего четверга. Если ответ окажется благоприятным, то они отменят номера, зарезервированные в другом месте. Жорж предпочел бы вовсе лишиться каникул, подобно Александру. А ещё он бы желал, чтобы у него не было права разговаривать за едой, как в детстве. После еды он отказался от сигареты, которую, в качестве особого наслаждения, предложил отец. Ему хотелось заявить, что он не курит ничего, кроме египетского табака. И ни каких визитов с матерью сегодня. Ему хотелось на улицу, прогуляться в одиночестве. Он не вернется к чаю. И, покидая дом, он хлопнул за собой массивной дверью.

Он почувствовал, что более чем когда–либо, отдалился от своих родителей. Они принадлежали к тому же миру, что и его школьные учителя — миру, который запрещал его дружбу. Александр был прав: им отказали в праве на любовь, потому что они были детьми. На бульваре Жорж отвел глаза, чтобы не видеть священника, шедшего ему навстречу, священника с видом сознательной кротости и руками, засунутыми в рукава рясы. Ни мужчины, ни женщины не интересовали его: взрослые казались ему лишенным либо загадочности, либо красоты. Он решил, что во время своей прогулки будет смотреть только на детей: и он использует их лица, чтобы составить своего рода гирлянду вокруг лица Александра, соорудив таким образом живую корону в его честь.

Теперь, когда начались каникулы, на улицах не было недостатка в мальчишках; и Жорж находил их лица малопривлекательными. Мальчик, к которому были прикованы его мысли — всего лишь воспоминание — затмевал их всех, как это случилось на самом деле, когда он неожиданно появился днём на берегу реки. Жорж изучал позы и движения всех встреченных им мальчиков: один из них, худощавый, на ходу поймал рукой муху; группа у фонтана брызгалась водой; ещё один сидел на скамейке и пел ради собственного удовольствия; а маленький велосипедист с безумной скоростью крутил педали — его щеки покраснели, глаза горели от гордости за свою скорость и розу, которую он держал в зубах.

Был ещё целый класс, выходивший из одной дневной школы. Их, по–видимому, еще не распустили; у них ещё не было награждения призёров.

Их семестр был длинным, завершаясь в день национального праздника — 14 июля. Жорж с удовольствием наблюдал за их манерой, отличавшейся от остальных — манерой носить ранец, частенько более причудливой, чем способы ношения амфор эфебами с фриза Парфенона; некоторые носили его на плечах, другие на затылке, спине или заднице, под руками, за ручку, вверх дном, склонившись вперёд или набок в попытке уравновесить вес своих книг. И эти мальчики, подобно Жоржу, тоже глазели только на себе подобных. Время от времени они переговаривались тихими, секретничающими голосами. Довольно долго они простояли перед витринами, обсуждая всё, что демонстрировалось в них. Затем остановились, чтобы понаблюдать, как проезжает автомобиль. Другая группа остановилась у киоска — купить комиксы. Их тотчас охватило лихорадочное желание приступить к чтению.

Двое прижались плечами к приятелю. А он, зажав ранец между ног, открыл комикс, и они втроём смеялись над тем, что читали. Четвертый же вынул из ранца какую–то романтическую повесть. Он добрался до своей двери, но, прежде чем открыть её, жаждал прочесть до конца страницу, которая тоже заставила его захохотать.

Все эти мальчики, смеющиеся одновременно, но по разным поводам, показались Жоржу одинаковыми, хотя поначалу каждый из них казался особенным. В глазах романтичного писателя они были невинными детьми; в глазах же Отца де Треннеса, согласно Святому Августину, они были детьми, чья невинность находилась под вопросом.

Жорж миновал свой старый лицей. Ему стало интересно: было бы для него лучше, если бы он не попал в Сен—Клод; но он отбросил эту мысль — одного воспоминания хватило, чтобы подобное показалось кощунственным. Помимо Александра, этот год в религиозной школе–интернате дал ему намного больше, чем несколько лет учёбы в лицее. И совсем не из–за ежедневных причастий, при всем уважении к настоятелю. А из–за вечного смешения духовного и мирского, бросающего свой особый отсвет даже на самые пустяковые вещи. И из–за непрекращающейся борьбы между мальчиками и священниками, достойной сравнения с борьбой христианина против целого мира. «Интенсивная духовная жизнь», шедшая там публично, взлелеяла другой вид жизни, более бурной из–за того, что она была скрыта от чужих вмешательств.