Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

— Вы хотите сказать, он чего-то боится?

— Да. Он опасается, что ему придется рассчитываться раньше других. Вы же слышали, какие ходят разговоры.

— Но ведь это же — бред!

— Это для вас — бред, а у него — мышь в голове, — спокойно ответил Доктор.

— Вам не поверят, Доктор, это не пройдет: нам нужно наверняка.

— Поверят. Со времен римских легионов, которые поддерживали честь оружия при самых ничтожных императорах, есть один закон: победителей не судят.

— Ха! — рассмеялся Ткач. — Хотел бы я видеть трибунал, который судит побежденных, — они же мертвые!

Солнце закатилось за сопку. Взводные начали пристрелку вооружения с ночными прицелами. Ткач с Доктором поднялись на вышку.

— Командир, — обратился Кричевский, не отрываясь от прибора, — и чего Мацаль не доволен: вон Метла с первого выстрела разнес стойку. А со второго — вторую снимет. Хотите спорить?

— Кстати, что у вас Метла делал после отбоя?

— Лечился. Вы же знаете, что у него хронический бронхит. Этого только капитан Мацаль не знает и отправляет его три раза в неделю ночевать на губу. У капитана, видно, нет других методов воспитания подчиненных.

— А что бы вы делали на его месте, если вас, ха-ха-ха, посылают три раза в неделю? — ввернул Кричевский, по-прежнему не отрываясь от окуляров.

— Да, — засмеялся Ткач. — Плохи, Мацаль, ваши дела — придется вас определять в академию, подучиться; грамотного офицера сержанты не посылают.

Комбат хотел еще что-то сказать, но Кричевский закричал:

— Ага! Я выиграл! Иди полюбуйся! — И потащился к прибору, приговаривая: — Ты только посмотри, как стрелять надо! Раз — и повалилась!

Ткач махнул на них рукой.

— Доктор, — сказал он, — пошли отдыхать: сегодня Метла будет стрелять ночное упражнение, вам будет интересно посмотреть.

Но Доктор остался, он стал смотреть, как Кричевский рисует по трафарету значки и стрелочки. «Чернов сидит где-то здесь, среди цифр и разводов двухверстки: если верить Малькову, они с Курбановым проехали до обеда километров сто по полигону и где только не были, разве что на водопаде, потому что туда сейчас нет дороги. Чернова они не нашли. Кстати, где Курбанов, где этот вонючий козел? Может, он тоже здесь? Это же он, он ему сказал про мышеловку, козел!»

— Так-так-так, — бормотал Кричевский. — Подавить, значит, эти огневые точки и выйти на рубеж: высота Блиндажная — Багиш. Так-так-так…

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил он у Доктора, водившего линейкой по карте. — Вам представляется, что так короче?

— Представьте себе!

— Приставьте себе горячую картошку к носу! — передразнивал его веселый майор. — Мацаль! — позвал он. — Мацаль, Доктор хочет отправить твой первый взвод на минное поле. Что ты на это скажешь?

— Ничего не скажу. Посадите Доктора к Метле в самоходку, и пусть они оба угробятся.

— О! Видите: Мацаль и то знает, что туда лучше не соваться: там как-то эти «специалисты» из артполка потеряли штук, наверное, двадцать снарядов — знаете, как у них — метил в ворону, а попал в корову или в жопу. Вы что, не помните этот скандал? Они же накрыли пост оцепления! Видите, вот будка, вот внизу развилка, им еще повезло, что никого не убивало. Они поставили на такое замедленное действие, что половина до сих пор не разорвалось. Там теперь «Долина смерти» — минное поле. Говорят, какой-то Литвинов…

— А! Это, наверное, тот Литвинов!

— Ну, так! Известное дело — артполк: там каждый второй — Литвинов!

Откуда-то появилось слово «проверяющие», началась суматоха, забухали сапоги, Доктор смотрел на карту и что-то считал в уме.

— Старшина! — орал Мацаль в темноту. — Строй батарею! Где старшина? Сержант Боровиков, стройте батарею! Где Боровиков? Где Гончаров? Задонский! Найти старшину. Как надо отвечать!

— А как? — неохотно отозвался сонный голос.

— Я ему не приказывал, — где-то снаружи загремел Ткач. — Ему тут вообще нечего делать… зачем? Куда? Что значит: никто?.. Наплевать! Мне не нужен такой… я с ним потом разберусь… дайте команду батарее…

Доктор все стоял и глядел в окно. Где-то там, за Старой директриссой, слева от трассы упражнения, лежала эта самая Долина смерти. Оттуда тянуло неприятным холодом, в небе угадывалось стремительное движение. «Облака. Дождь будет», — подумал Доктор. За полигоном взлетали ракеты всех цветов. Ночь наполнялась деятельностью людей и механизмов. Где-то ожили танки, за сопкой выплыли и погасли трассеры, бубухнуло дальнее орудие. Доктор еще раз посмотрел на карту и пошел искать санитарную машину.

— Макарон! Макарон! — доносилось во мраке.

— Чего? — хрипло ответил ему откуда-то старшина. — Чего орешь?

— Тебя Мацаль ищет… батарею строить…

— Скажи: иду.

«Скоро уже ничего не разберешь в этом грохоте», — подумал Доктор. Он нашел машину, взял сумку с крестом и повернул обратно, туда, где чернели у вышки силуэты с длинными стволами, где взвод Метлы загружал в самоходки черные и серые снаряды с огромными латунными гильзами. Доктор вскочил на броню и заглянул в командирский люк.

— Дай карту, — сказал он.

Как стреляет Метла, приезжали смотреть со всей дивизии. Его мать не знала, какой он обладает квалификацией, а то бы она обрадовалась, но он ей ничего не писал. Раньше ей рассказывали соседки на кухне, или, когда шла через двор, мужики почтительно здоровались, мол, здрасте, Нина Николаевна, ох у тебя парень! вчера такую штуку из девятки вынул! Таким образом она узнавала, в какой он играет команде (за кого стоит), какой счет и прочее. Помнится, она обрадовалась, что какой-то «Большевик» предложил команде судостроительного завода за ее сына сорок пар бутс, хотя не знала, мало это или много. А вот то, что от Смагина его забрал себе какой-то Марютин, не произвело на нее никакого впечатления, она только поняла, что он теперь будет играть на Кирова в Приморском парке. Она вспомнила: «А, знаю, знаю — туда ходит 33-й трамвай» — и обрадовалась. Она сама не считала себя темной: она всю жизнь строила подводные лодки и была незаменима на своем участке горизонтальных рулей; когда на заводе давали билеты, она охотно ходила в Музкомедию (даже в блокаду), а потом напевала, когда стирала или гладила: «Никто не знает, как мой путь одинок». Он ей никогда ничего не объяснял. Но чего было не радоваться — у других вон до ночи орут в подворотне: «приходи ко мне за баню», только и слышно во дворе — того посадили, того зарезали, а ее — то на игре, то на тренировке, то на сборах. Чего тут плохого: там его и кормят, и одевают, и деньги он приносит как положено, хотя на завод третий год не показывается.

— Во — лафа! — удивлялись в батарее. — И чего ты, дурак, в армию пошел?

Но Метла и не думал объяснять. Кому объяснять — солдатам? Федотову, который специально прикатил за ним из ЦСКА и схватился за голову: «Ты идиот!»?

«Мне нравится стрелять из пушки — так, что ли? Как я могу это… я торчу, тут я… меня тащит… Это тебе не варежку разевать, это тебе не Эрмитаж, дорогая моя па-адру-уга! Идите и объясните это ей, той, которая не пропускала ни одной игры, с которой каждый день еще со школы шла война не на жизнь, а на смерть, правда, она всегда одерживала победы. „Если я проиграю, то ты потеряешь ко мне всякий интерес“, — говорила она и утешала королевским вареньем из зеленого крыжовника с вишневым листом — тонкие стеклянные вазочки на длинной ножке. Она водила глядеть на статуи и картины. „Обрати внимание: и ведь мы любим друг друга безумно“, — говорила она, указывая на сахарный поцелуй Родена. Что ей вообще можно объяснить после этого?»

«Почему я должен что-то объяснять?» — рассердился Метла. На исходной он сел за прицел. Подключился к связи, затянул ларинги, подогнал сиденье, налобник, включил прицел, посмотрел подсветку шкалы, прибавил-убавил, покрутил маховики, проверил электроспуски, пощелкал — остался доволен.

— Хватит пиздеть! — повернулся он к недовольному наводчику. — Что ты, Чика, как баба? Настреляешься — тебе еще как медному котелку служить.