Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

Ненависть к голубям, к этим порхающим засранцам, появилась давно: их присутствие изгоняло из него все человеческое… Вот он чистит рубашку платком, безуспешно оттирает пятно от летучего помета. И тогда-то ему и пришла в голову мысль: если нельзя уничтожить все следствия зла, то, быть может, удастся уничтожить причину, пусть даже способом, который в другое время вызовет у него содрогание.

На Кузнечном рынке у замусоленного, как облетевшая капуста, старого еврея он купил в кулечке (еврей торговал семечками) маленькую горстку мышьяку, белого порошка. Дома он смешал порошок с хлебным раскрошенным мякишем — и получилось угощение для голубей. После такой процедуры он тщательно мыл руки с мылом, в горячей и холодной воде, потом, протерев их одеколоном, опять долго мыл… Капуста с прилавков исчезла, исчез и еврей, продавший мышьяк. Но он не видел причин для уныния, он вышел во двор и стал рассыпать угощение в разные стороны, как сеятель, добрый и щедрый. Потом он сидел, своей комнате, представляя, как целыми толпами дохнут послушно-ненавистные птицы, и ему стало страшно. Наконец, спустившись на двор, он увидел двух птиц: одну распластанную на асфальте, словно в смертельном полете, и другую распятую на кучке дерьма, но еще шевелящую скрюченной лапкой. А рядом лежал рыжий кот, вытянувшись в струнку и обнажив желтый надломанный клык.

И тут он, не вытерпев слезной спазмы, бросился в бегство… Куда же? Наверно, обратно к тому себе, который был почему-то опять привязан к кровати…

Казалось, что если я закричу, то люди в белых халатах начнут меня бить. И я погрузился в себя и попытался думать о женщине: это всегда меня успокаивало. Но в этот раз женщина не помогла: она заманивала меня в город, на Литейный, на мост, куда, как я понял, не стоило возвращаться…

Сергей Коровин

Приближаясь и становясь все меньше и меньше

Поистине, до последнего своего вздоха они не перестают держать себя вызывающе…

Монтень. Опыты. Гл. «О каннибалах».

Это было давно, но и сегодня, стоит ему только ноги промочить, или посидеть на сквозняке, или еще что-нибудь в этом роде, от чего не убережешься, как оживает его вечный спутник — резь в трахее, и слабость, и липкий пот, — тогда Метла принимает пятиграммовое колесо аскорбинки, заваривает в стакане чайную ложку багульника и ложится с пледом в темную комнату прикладывать горчичник, потому что знает, потому что нет другого лекарства и бесполезно себя чем-то утруждать — ничего он не может, — ни даже никого видеть, ни слышать эти два-три дня, пока снова и снова не пройдет перед ним вся эта история. Он осторожно покашливает в потолок и плюет в банку, он не может отказаться от мысли, что все началось именно там, где он сидел, утыканный булавками, — у Доктора на квартире, — голый, окруженный диковинными предметами и страшными книгами, ведь именно там пришло к нему это странное желание, не дававшее ему потом ни минуты на размышления до самого конца, и если бы знал он тогда слово «жажда», так бы и назвал его, потому что не было тому утоления ничем, кроме единственного. Какая разница, как это называется: ЖАЖДА, ЛЮБОВЬ, ЭЛЕКТРИЧЕСТВО, — какая разница, настоящего имени он все равно не отважился бы произнести ни тогда, ни даже сейчас, когда остался последним из всех персонажей комедии, сыгранной в далеком гарнизоне, которого уже не существует, — там никто не живет, все уехали, — там в брошенных казармах и складах кишат ядовитые эфы и щитомордники, там под сенью тысячелетних грецких орехов роются, как тысячу лет назад, дикобразы, там снова бежит чистая река, в ней водится рыба.

Метла успокаивается и лежит в тоске: неужели были такие времена, когда он мог кому-то поверить, и еще как поверить! Может, в воздухе тогда носилось что-то такое? Может, всему виной его тогдашний нежный возраст — этакие лихие двадцать лет, когда мужчина, например, не представляет, как это можно жениться на женщине, у которой кривые ноги?

Метла поправляется. Он говорит, что ни за что бы не отважился снова сыграть в том кино. И вовсе не потому, что она смешная, его роль, а потому, что она была для него слишком упоительна, и это его счастье, что она длилась мгновения, — больше бы он не выдержал.

1

Его искали по всем пивным и чайханам до самого Ширвака и Янгибазара, его фотографии носили все патрули гарнизона, и не было такой чирчикской девки, которую бы не спрашивали про него на танцах военные или гражданские. В одну ночь были перевернуты женские общежития фабрики Обидовой, и кого там только не нашли — от рядового парашютиста до прикомандированного майора, — но среди шестнадцати капитанов, нащупанных под одеялами солдатами комендатуры, не нашлось только одного Чернова.

Командир дивизиона подполковник Ткач так про Него и сказал на офицерском собрании, мол, лучше бы Ему теперь и вовсе не отыскаться, потому что он, Ткач, Ему не позавидует, потому что мало Ему не будет, и так далее.

— А вы, — командир показал кулак всем присутствующим, — будете теперь на цепи сидеть! Я вам покажу службу. Вы у меня узнаете, что такое офицерская честь!

Приунывшие офицеры развеселились — припомнили, как Ткач развелся в прошлом году: тогда он высказался при всем собрании кратко и недвусмысленно: «Моя жена — блядь. Она позорит честь артиллерийского офицера». Говорят, что он в тот же день выгнал ее пинками, но никому не известно, с кем он свою корову застукал, а Доктор помалкивает, хотя Ткач приказал ему освидетельствовать себя, как он выразился, «на предмет связи» и, казалось, был разочарован, когда оказался чист, как младенец. «Я думаю, здесь какое-то недоразумение: с такой колобахой вы можете не опасаться соперников», — заметил Доктор, вручая ему письменное заключение. Командир дивизиона смутился и пробормотал: «Не в этом дело», было видно, замечание специалиста ему понравилось.

После собрания Ткач пригласил Доктора в штаб и сказал:

— Вы — серьезный офицер, я давно за вами наблюдаю, а главное, у вас есть качества, которые я ценю: искренность и объективность. Поэтому я поручаю вам предварительное дознание. Что б там с Ним ни произошло, мы должны представить в дивизию наш материал и свою версию.

— Кстати, он чем-нибудь болел? — спросил Ткач.

— Боюсь, что да.

— Не забудьте указать это в рапорте.

Доктор усмехнулся про себя: вот будет скандал, если он укажет в рапорте, что у десантного капитана в голове живет мышь — обыкновенная серая полевка.

Ткач посмотрел на него и закончил:

— В понедельник я вылетаю в Самарканд. Вам все ясно?

Доктор, по обыкновению, пожал плечами:

— Разумеется.

Подполковник Ткач сильно гордился, что у него уже пятый год лучший в войсках дивизион, что у него уже пятый год нет не только ни одного воинского или, не дай бог, уголовного преступления, а даже на гарнизонной губе никто не сидел. Вот так-то, потому что Ткач не поленился: достал шифер, кирпич, цемент — выстроил себе «персональный» кичман в три камеры и теперь там решал все дисциплинарные вопросы без проволочек, незамедлительно, и уже слышны в дивизии разговоры, что не миновать ему в этом году, мол, «Красной Звезды». Что теперь будет? Ткач ревниво глядел за окно: там по дорожке к санчасти не спеша шел сосредоточенный Доктор. «Сопляк сопляком, — подумал командир, — другой бы бегом побежал, а у этого ничего святого».

«Ничего святого» — это мог повторить за командиром любой солдат, всякий офицер, если речь заходила о Докторе. Офицеры, например, только переглядывались, когда находили его за чтением гигантского факсимильного издания «Канона медицины», или «Дзя-и-цзина», или чего-нибудь в этом роде, в то время когда на восточной границе происходили кровавые схватки с захватчиками, а в дивизионе солдаты спали в сапогах с оружием и ленты пулеметов заряжались боевыми патронами убийственной силы — трассер, бронебойная, тяжелая, пэ-зэ и так далее, когда над головами день и ночь надрывались турбины АН-8 с боеприпасами на Благовещенск и все ждали железного звона АН-12, которые подхватят и выбросят на головы хунвейбинов Краснознаменную дивизию воздушного десанта, где противотанковым резервом командира дивизии примет бой 101-й гвардейский дивизион самоходно-артиллерийских установок.