К другим берегам (СИ)

Прозрачным воздухом и горные пейзажи,

И села сонные облиты, как глазурью,

Но море Черное шумит ворчливым стражем,

И режет зрение от солнца и лазури.

Я брёл сквозь плавящийся, от припекающего солнца, воздух. В небе носились чайки, хищно двигая маленькими клювастыми головами, с голодными бусинками глаз. Вокруг - безлюдно. Промчавшийся автомобиль поднял на повороте степное облако пыли, косо оседавшее на редкую зеленую траву прямоугольного газона. Море добродушно посапывало, перекладывая гладкие камушки пляжей в таинственный волшебный узор, который никогда не может сложиться... Близко от берега резиново плавали большие красные буи с узким сатурновым кольцом посредине. На одном из пляжей, крупная женщина с громадными грудями, которые были не намного меньше этих буев, зашла в море, присела, поплыла вдоль берега, весело отфыркиваясь, по-лягушачьи разбрасывая ноги. Купальщиков - немного, а любителей погреться на солнышке - достаточно. Мне хотелось побыть одному. Я искал безлюдного пляжа...

Крупная, серая птица стояла на гладких, темных от влаги камнях, надменно поворачивая голову с узким, черным клювом. Казалось, она презирала все в округе, но стоило какой-нибудь шутливой волне подобраться с тихим шипением ближе, и птица поспешно пятилась, смешно перебирая своими тонкими ногами, покачивая упитанным серым телом. Когда я спустился на пляж, птица замахала длинными крыльями, тяжело полетела над самой водой, делая полукруг и поднимаясь выше, выше, пока не исчезла из вида, слившись с голыми, серыми скалами на вершинах.

Над горами, окружившими долину, где внизу - у моря - лежал сонный городок; над мшистыми горами, из которых - то далеко, то близко - выступали бледно-коричневые и серые скальные породы с редкими деревьями; над всеми этими величественными зелено-синими горами, нависла сплошная, ватная громада облаков. Восточный ветер отрывал от облачной груды куски, раскатывал по голубому небу длинными, белыми росчерками, сплетая из них тонкую облачную паутину. Я разделся, подставив спину солнцу, лег на полотенце, стал читать книгу... Припекающее солнце, размеренный шум моря, плавное движение рассказа, точно скрыплая телега в пыльной летней степи, совсем успокоили, расслабили, усыпили меня. Было так сладко, забыв обо всем, наклонить голову на сплетенные кольцом руки, спать, спать, спать под чародейный шум волн.

Разбудил резкий порыв ветра...

Перед тем, как уходить, я присел у берега; по мусульмански сложив ладони, зачерпнул воды; обтер заспанное лицо. Стало свежо, приятно. На обратном пути зашел в небольшое кафе с открытой верандой, откуда открывался прекрасный вид на море, на скалы, на горы. Мутное, абрикосовое солнце своими последними лучами освещало бухту и городок, растягивая на нагретых досках веранды длинные, вечерние тени. Я заказал итальянский красный вермут со льдом. Отпивая из узкого, высокого стакана, смотрел на появившийся из-за скал пароходик, который по-старушечьи, переваливаясь с борта на борт, подошел к пристани.

На пристань сошли двое мужчин. Один нес рюкзак. Пароходик пустил из трубы тонкую струю белого дыма, попятился кормой в море, развернулся носом к заходящему солнцу, близоруко сверкнув иллюминаторами. Натужно испустив гудок, пароходик торопливо засопел, забурлил водой. Слегка кренясь набок - поплыл, держась левее далекого, темного мыса, оставляя гладкий, светлый след, изогнувшийся на густо-синем покрывале моря, измятом рябью.

Отхлебывая из стакана вино с полынным вкусом, я следил за пароходиком, пока он не скрылся за мысом. Солнце тоже наполовину закатилось за горы. Стало тихо-тихо... Я подумал о том, что наступила осень, и этот солнечный день - лишь агония упрямого лета. Стал думать о минувшем лете. О том, каким оно было жарким днем и прохладным - а иногда душным - ночами, и что дождей этим летом выпало больше, чем засушливым прошлым летом, и каким оно было долгим, а море - теплым и ласковым, а потом

Сюжет к рассказу.

Поезд, который привез на юг невысокого, плотно сложенного Панина, расположившегося с комфортом в мягком вагоне, тяжело выдохнув, стал. Панин, навесив на плечо складную сумку-гардероб, вышел и пошел своей поспешной походкой жителя столицы, под мелким февральским дождем, к остановке такси.

Мокрая дорога к побережью была пустынна. От скучного вида темных, мшистых, округлых гор, клонило в сон. Проехали перевал. Стали спускаться по извилистому асфальту шоссе. Окрестности затянули косматые дождевые тучи. Панин, вразрез со своим сонным, нахмуренным видом, думал о приятных вещах: о своей, только что вышедшей книге; о сумме денег, которую ему должны выплатить за эту книгу (часть суммы он получил в прошлый вторник); о своем предстоящем недельном отдыхе у моря, который намечено было провести в полнейшем праздном существовании

дождь дождь хорошо теперь точно ничегошеньки делать не стану только спать есть пить вино гулять у моря

Думая об этих вещах, Панин постепенно вошел в роль маститого, уставшего, от напряженного труда, литератора, и эта внутренняя роль была ему приятна.

Большое здание гостиницы показалось брошенным, когда мраморное эхо гулко повторило звук шагов. Впрочем, медлительный служащий оказался на месте, за стойкой, и Панин снял двухкомнатный номер с видом на море.

Долго смотрел в окно на темное, в спустившихся сумерках, море, на движущиеся бугры волн и хотел понять: отчего так увлекает человека вид большой воды, как и вид огня, и не решил этой задачи. Близко от окна тяжко скрипел, от напирающего ветра, высокий, узкий кипарис. Панин выложил вещи в платяной шкаф. Он любил во всем держаться порядка и, почти физически, не мог терпеть людей неаккуратных. Затем, разложив в ванной комнате туалетные принадлежности, смыл с себя дорожную пыль, всегда какой-то особый, дух поездов; срезал бритвой отросшую щетину. Приняв душ, спрыснувшись, пригладив блестящие темные волосы, одевшись во все чистое и свежее - ощущая даже какую-то внутреннюю перемену - принял, наконец, приятный облик культурного человека. Внимательно оглядев себя в зеркале, Панин красиво направил узел галстука, блеснув золоченой запонкой и, примяв двумя пальцами оттопыренный на виске волосок, пошел в ресторан ужинать.

Огромный зал ресторана с высокой, стеклянной крышей, показался неуютным. Возможно от того, что людей было немного, составилось неприятное впечатление одиночества. Он быстро поел, расплатился с медлительным официантом. Разузнав о существовании ночного бара, пошел туда выпить коньяку перед сном.

В уютном погребке было тихо, пустынно, за дальним столиком, у мерцающего электричеством фальшивого камина, сидели две девицы, которые, казалось, вот-вот заснут в своих креслах с тонко-дымящими сигаретами в руках. Бармен читал газету, но едва Панин двинулся к стойке, хрусткая газета была отложена, и занята выжидательная позиция, когда бармен старается угадать желание - да и возможности клиента - еще до того, как будет сделан заказ.

Отмерив коньяку, бармен отошел в дальнюю часть барной стойки, и вновь принялся за газету

какой странный день никто не хочет разговаривать возможно из-за погоды...

Первой заговорила девица, пришедшая от своего столика звонкими, уверенными шагами: Угостишь меня? Панин рассеянно взглянул на раскрашенное, миловидное лицо, насмешливо сложенные тонкие губы, совершенно ясно понимая, чего она хочет, но, припомнив о своей роли, ответил, стараясь смотреть в плечо девице: Я не один. Зачем-то извинился. Плечико вздернулось; девица вернулась к своему столику, где вновь впала в полудрему, точно сирена в ожидании жертвы. Панин допил коньяк, простился с барменом, и пошел спать, весьма довольный своей стойкостью к соблазнам. Из-за дорожной усталости (или выпитого спиртного?), уснул довольно скоро, не обращая внимания на натужный скрип раскачиваемого ветром кипариса; на дикие, волнующие душу, ужасные для человеческого слуха, звуки первобытного, темного пространства, шевелящегося за окном...