К другим берегам (СИ)

"Эти облака, птицы, солнце, процеженное сквозь тонкие листья... Воздух - свежий, чистый... Может, это и есть счастье? Нет, конечно, для счастья этого мало, но мне хорошо - я люблю эти облака. Жаль, что человек не может стать облаком. Пусть самым маленьким. Там, наверное, хорошо."

С юга низко шли неровные ряды мрачных туч; солнце, еще не закрытое ими, вовсю старалось. Паутинка, навешенная проворным пауком, блестела радугой и покачивалась в свежем ветре.

- О господи... - дополз из-за спины сонный голос жены. Лицо его вытянулось, поблекло, а пугливое ощущение счастья исчезло. - Что ты опять туда смотришь? Что ты там увидел? Ты только скажи - я сама смотреть стану!

Слова кололи спину, как новый шерстяной свитер, и он едва заметно подвигал плечами. Жена стояла там, за спиной. Он знал, что она ему скажет и чем это закончится; знал, что он не станет возражать ей, и (что было самым несносным) знал, что это будет продолжаться, продолжаться... Ему стало скучно. По крашеному белому подоконнику шустро бежал неутомимый рыжий муравей. Капли дождя упали на стекло.

"Отчего тебе не сидится на месте? Зачем ты бежишь неизвестно куда? А может быть, лучше бежать, чем стоять здесь? Да, конечно, лучше... Откуда это у меня?.. Я ведь не хочу - знаю, что не хочу, а поделать не могу ничего. Может, из-за сына? Ведь ничего плохого я не делал, не думал даже. Так нельзя, я знаю, что нельзя... нам надо поговорить. Прямо сейчас. Если она замолчит сейчас, значит, у нас все будет хорошо. Ну, помолчи, помолчи немного..."

Голос умолк. Стало тихо. Он улыбнулся. Кожа в уголках глаз сдвинулась в морщинки удовлетворения, и, подняв взгляд от подоконника, он повернулся к жене. Она внимательно смотрела ему в лицо.

- Ты что, издеваешься?.. Ах ты издеваешься!.. Ведь это не жизнь, не жизнь! А все ты, ты виноват, и ребенок из-за тебя умер, слышишь, из-за тебя! Я не могу так жить... Господи, за что мне это?..

Она ударила дверью и стала плакать в спальне. Он постоял у окна, потом подошел к дивану. Сел. Рука нашла какую-то книгу. Читать он не мог - буквы прыгали из строчки в строчку, и в голове будто били молоточки. Как в детской игрушке - два мужичка, сидящие на бревне: двинешь бревно в одну сторону - ударит один мужичок, двинешь в другую - другой, а станешь двигать туда-сюда - и забьют мужички молоточками звонко - так, как стучало сейчас у него в голове.

Ему не сиделось. Сидеть было нельзя. Что-то внутри сдвинулось. Нужно было что-нибудь делать. Да, что-нибудь делать, не сидеть. Он поднялся, подошел к окну, поглядел на землю, вымоченную дождем, на сырые деревья, потемневшие здания, потом перевел взгляд на небо - там не было веселых белых облаков. По окну сползали капли, и все вокруг было мокро, мрачно, уныло. Он успокоился, только пальцы слегка дрожали, а в голове было пусто, и он знал, что ему нужно делать. Он пошел налево, к двери в коридор, про себя попросил (к чему?) дверь не скрипеть. Дверь затворилась понимающе, без скрипа. В коридоре он нащупал выключатель, зажег свет в ванной. Закрыл за собой дверь, задвинул задвижку.

Когда у него началось это?..

Весна уже была. Не было еще этого дня и этого часа, но всему приходит пора. Пришла пора этому утру. Солнце осветило его прозрачность и синеву. Цвели яблони, по небу плыли невесомые облака. Нежным дыханием касался ветер деревьев, сдувая легкие лепестки цветущих яблонь. Ему казалось, что лепестки эти, оторвавшиеся от ветвей, плыли вслед за облаками и сливались с ними, и становились с ними одно целое... "Оказывается, облака весной сделаны из яблоневого цвета. А летом из чего? Может быть, из прохлады, которая освежает в зной. А осенью - из улетающей радости и медленного покоя..." Это было его открытие. Когда становилось очень уж грустно ощущать себя в жизни, он вспоминал о своей игрушке, постепенно привыкал к ней. Он сам не заметил и не помнил того дня, когда начал разговаривать с облаками. Почему нет? Ведь разговаривают же с безмолвными животными...

Он немного постоял, глядя на дверь, точно не надеясь на задвижку, и вдруг испугался. Это был даже не страх - будто что-то оборвалось в нем. Пересохло во рту. Он двинул языком, сглотнул. Потом вспомнил, что при сильном волнении помогает счет.

- Один, два, три, четыре... - тихо, одними губами считал он.

Не помогло. "Зачем люди придумывают разную ерунду? Просто удивительно и смешно." Смеяться не хотелось. Он обернулся к зеркалу. Оттуда на него смотрело чье-то уставшее лицо. "Ну-ка, взбодрись!" Губы поползли в стороны. "Пусть так." В висках стучало.

- Сейчас будем бри-и-иться, - нараспев сказал он отражению в зеркале. Оно в ответ погладило худые, небритые щеки. Пальцы нащупали тюбик, сжали и выдавили белый крем на мокрую кисточку. Рука, с капельками брызг на пальцах, стала выбеливать влажной пеной щеки, подбородок, шею. Скоро вся нижняя часть лица в зеркале была белая, как подмерзший за ночь снежный наст...

Был снежный зимний день - с блеском отраженных лучей, с выстужающим уши и слезящим глаза морозом. Он рассказал о своих облаках сыну. Мальчик слушал отца, потом подошел к окну, стал смотреть вверх.

- Знаешь, папа, а я летаю, - сказал тогда мальчик.

- Как?

- Во сне, ночью. Долго-долго...

Он сказал сыну, что с облаками нужно разговаривать (потому что детям все нужно объяснять, чтобы они поняли).

- Я с ними говорил, только без слов, - сказал мальчик.

В марте мальчик простудил легкие и к концу апреля стал мертвым.

Он посмотрел в зеркало и начал срезать белую пену, похожую на твердый снежный наст, вместе с колючими волосками, которые под струей горячей воды сваливались с острой стали, исчезая в отверстии умывальника. После бритья завернул кран, вытерся, лосьоном смочил выбритую кожу; затем развинтил бритву, вынул лезвие, разрезал белое, похожее на большую вафлю полотенце на несколько полос. Жгут был похож на тот, которым в детстве стягивали ногу, когда он упал на осколок стекла - кровь сильно текла из раны. Мама тогда плакала, а ему сильнее, сильнее стягивали жгут.

Он улыбнулся. Страха не было. Пододвинул табурет к трубе, изогнутой у потолка. Держась одной рукой, стал привязывать конец веревки к изгибу. В голову залетел какой-то глупый мотивчик. Потом исчез. В горле пересохло. Он закончил с веревкой. Сошел с табурета, открыл кран. Струя белесой воды падала в умывальник, разбрызгивая капли, уносилась в круглое, с пластиковым перекрестьем, отверстие стока. Стал пить большими глотками. Язык ожил во влаге, лениво зашевелился. Вода в горле сделала недовольный звук "крак", подбросив кверху кадык. Он ощутил размеры своего горла и, как вода опустилась вниз. Напившись, опять встал на табурет. Просунул голову в петлю. Затянул на шее. Толкнул табурет.

Дождь закончился, оставив после себя промытую свежесть. Мохнатый, лиловый студень облаков рассеивался, очищая прозрачное небо. Где-то, совсем далеко, через этот кисель мягким, багровым сиянием светило солнце. Кран, который забыли завернуть, скучно шумел водой. Он уже не знал об этом и не слышал, как жена требовала, чтобы он освободил ванную...

Всю ночь тело лежало на холодном столе в подвале морга. По глубокому густо-синему небу, слегка ржавому у горизонта, растекались большими кляксами ночные облака. Между ними, если смотреть прямо вверх, едва заметно дрожала далекая желтая бусинка-звезда.

день Девятый.

То, что о его существовании привыкли забывать, давно перестало огорчать Давида Исааковича. Вероятно, с тех пор, когда перепуганные нежданным наступлением гитлеровцы впопыхах, - прежде не мнилось, что нация эта что-то способна натворить впопыхах, - расправились с еврейским гетто: забывая добивать раненых, сверять расстрелянную еврейскую наличность с регулярно пополнявшимся еврейским же капиталом, и напрочь запамятовав о существовании какого-то Давида Исааковича (тогда просто - Давида), перенесенного на чердак обитателями многолюдной квартиры-камеры из-за боязни заразиться, но никак не из подпольных мыслей спасти больного тифом товарища от расправы. Во-первых (сразу же и в-последних), потому, что сами не могли ведать о ней. В многонаселенном жилище хотели уберечься от смерти - и совершенно непочтительно вынесли ее прочь, на чердак. Возможно, в иное время такая вольность сошла бы с рук, но не теперь, когда уже три года смерть считала себя хозяйкой на этой земле. Заручившись где нужно одобрением и поддержкой, она скоро возвратилась к месту своего изгнания, тяжело гремя коваными сапогами, сердито подгоняя солдат с нахлобученными на серьезные лица касками, которые автоматили прямо от вышибленных дверей.