Когда в терновнике некому петь(СИ)

- Что ты делаешь? - Вернувшись домой после субботней службы, Глеб застал ее на кухне со стаканом водки в руках. - Ты же никогда не пьешь?!

Она посмотрела на него заплаканными рыбьими глазами и усмехнулась:

- Я не только не пью. Я еще не встречаюсь с монахами. Не падаю ниже уровня моря. Не думаю о самоубийстве. Да и вообще у меня все хорошо.

Она расплакалась и, случайно стукнув стаканом о столешницу, пролила водку на стол.

- Вот так, дорогой мой Глеб. Я пустила в наш дом зверя, и он развалил мою жизнь. А ведь все, что я хотела в тот день, когда пришла к нему на исповедь, это получить духовное наставление и помощь. А получила...

Неужели в человеке столько слез? Глеб посмотрел на две лужицы, в которых отражался оранжевый кухонный абажур. Они текут и текут, и нет им ни конца, ни края. Как так можно?

- Мам, а ты почему икону не дописываешь? Вроде в церкви уже для нее место приготовили.

Он покрутил между пальцев засохший кусочек краски, валявшийся на замусоренном столе.

- А ты думаешь, я имею право писать иконы?

Она с трудом встала и, взяв бутылку, хлебнула прямо из горлышка.

- Мне теперь и близко к ним подходить нельзя.

- Но ты же ему уже несколько раз исповедовалась, потом причащалась...

- И что?

Рыбьи глаза посмотрели на него, не мигая.

- Поточный церковный метод отца Никодима в действии? Нагрешили, покаялись, нагрешили, покаялись... А он даже и не каялся. Сказал, что лучше с бабами спать, чем в другие грехи опускаться.

Тут Глеб вспомнил о заманчивом предложении своего духовного отца, которое тот сделал ему сегодня на прощание:

- Ой, мам! Никодим предлагает завтра в лавру поехать. Он там может нас провести в те места, куда простым людям вход запрещен. Поедем?

Она пожала плечами:

- Как скажешь. Вот просплюсь и куда угодно, хоть в Абхазию на Новый Афон.

Глеб радостно улыбнулся и ушел в комнату, оставив маму наедине с ее переживаниями. А рано утром они сели в игуменский "форд", чтобы через некоторое время ступить на святую лаврскую землю.

Погода была отличная, и все шло прекрасно. Благодаря золотому кресту Никодима они действительно могли беспрепятственно передвигаться по всей территории. Одна церковь, другая, братские корпуса... Они ходили по хрустящему гравию дорожек и болтали о разных церковных вещах. Мама же, наверное, не до конца придя в себя после вчерашней водки, плелась за ними с отсутствующим видом. Казалось, ее больше не интересуют ни чудотворные иконы, ни мощи святых, ни архитектура, настолько вяло и безразлично она отвечала на редкие вопросы Глеба. И лишь в тот момент, когда они зашли в большой собор, ее глаза вспыхнули, и она тихо сказала:

- Обрати внимание, Никодим не крестится, когда входит в церкви.

- Может, священникам так положено? - предположил Глеб, следя за батюшкой, который с видом туриста расхаживал по храму.

- Я смотрю, им много что положено.

Она стянула с головы платок и расправила волосы.

- Куда уж нам, смертным, за ними угнаться.

Глеб махнул рукой, подумав, что она немного зациклилась на чужих пороках, и подошел к Никодиму:

- А могилы патриархов мы посмотрим?

- Конечно, только сначала зайдем в церковную лавку.

Оставив маму загорать на круглой площади, они протиснулись сквозь кричащую толпу в магазинчик.

- Выбирай, - Никодим показал на большие и малые кадила, которые связками висели на покосившейся полке. - Хочу тебе сделать подарок. Афонский вариант - это, конечно, интересно, но надо привыкать к канонической форме.

Глеб, затаив дыхание, уставился на посеребренное кадило с большими бубенцами. Может быть, это? Или слишком дорого? Какую сумму хочет пожертвовать батюшка сыну своей дамы сердца?

Никодим перехватил его взгляд:

- Да, мне тоже это нравится. Берем, - Он расплатился и отдал Глебу картонную коробку. - Ну что, сейчас к патриархам, а потом на выход? Может быть, сегодня еще съездим в Новый Иерусалим?

- Конечно! - Глеб чуть не подпрыгнул от радости. - Главное, чтобы мама согласилась.

Но ей было все равно. Пожаловавшись на слабость, она забралась с ногами на заднее сиденье машины и, свернувшись жалким клубком, заснула, чем очень порадовала Глеба, который теперь мог, не стесняясь, перемывать с Никодимом кости всей братии.

Поздно вечером, когда позади остались и лаврские церкви, и Новый Иерусалим, они вернулись домой. Мама уговорила Никодима остаться ночевать, поэтому Глебу пришлось спать с ней в одной кровати. Он немного побурчал на то, что его лишили комнаты, но потом успокоился и быстро заснул.

Утро наступило для него неожиданно рано. Еще не пробило восемь, а он уже открыл глаза. Не желая больше лежать без дела, он аккуратно переполз через спящую маму и пошел на кухню.

- С добрым утром.

Никодим сидел за столом и пил чай. На нем было шелковое мамино кимоно, разрисованное танцующими гейшами.

- Как тебе мой летний подрясник?

Он потуже затянул пояс и расправил длинные рукава.

- Забавно, правда?

Летний подрясник... Глеб, не мигая, посмотрел на смеющихся японок и попытался переварить услышанное. Батюшка спит с женщинами и завтракает в шелковом кимоно! И это нормально, вполне обычно, не предосудительно... На секунду Глеб представил себе свою долгую жизнь, которую он собирался связать с церковью, и вдруг отчетливо увидел, что все... все, что ему еще предстоит узнать, понять, пережить, не удивит его так, как удивил этот летний подрясник отца Никодима. Отныне и на долгие, долгие годы он будет возвращаться мыслями к этому моменту и вспоминать гейш, выплясывающих свой танец на толстом животе игумена.

Так, наверное, и приходит мудрость - в миг, от одного взгляда на что-то такое, что почти невозможно осознать. И что теперь? Ему стало понятно, что отец Никодим сделал свое дело. Он отыграл эту партию, и теперь все - можно делать пересадку и менять транспорт. Глебу с ним больше не по пути. Пора переходить на новый этап, а значит... Господи! Сделай так, чтобы он ушел в прошлое, а его место занял кто-то другой. Такой, с которым можно будет двигаться дальше без летних подрясников и пляшущих гейш... А эта история... Пусть она просто закончится... Никак и ничем...

- Привет!

Мама зашла на кухню и поманила Никодима рукой:

- Можно тебя на минутку?

Они ушли в ее комнату и заперлись. Глеба прострелило любопытство. О чем они будут говорить? Надо во что бы то ни стало подслушать этот разговор. Он бросился к двери и прилип ухом к деревянной прохладе.

- Что ты имеешь в виду? - Никодим немного подкашливал. - Я не понимаю.

- Пытаюсь объяснить тебе, что все кончено, - мама говорила спокойно и неожиданно ровно. - Больше не будет ничего. Ни любви. Ни дружбы. Ни общения. Я хочу, чтобы ты знал, что уничтожил во мне веру. Растоптал все хорошее, с чем я пришла к тебе. И теперь я ничего не желаю о тебе слышать. Все. Ты свободен. Уходи.

- Ну и хорошо! - он воскликнул это как обиженный малыш. - Ты мне уже давно неинтересна. Я предсказываю тебе, что еще немного, и ты докатишься до панели. У тебя ничего не получится. И даже если ты выйдешь замуж, то это будет грандиозная ошибка. Нет, все у тебя будет хорошо... Но все же...

- Заткнись и убирайся, - мама прошипела это змеей. - Надеюсь, у тебя хватит такта не переводить свои мелочные обиды на моего сына. Да. И кстати... Не бойся. Я никуда не пойду исповедоваться, чтобы, не дай Бог, тебя не выперли из церкви, в которой, конечно же, необходимы такие святые, как ты.

- Можешь хоть к самому патриарху идти! Если я заслужил, то пусть так и будет!

Никодим выбежал из комнаты и даже не обратил внимания на отскочившего от двери Глеба.

Он быстро собрался и, буркнув на прощание что-то неразборчивое, покинул квартиру.

- Я его прогнала.

Мама медленно прошла на кухню, вытащила из холодильника начатую бутылку водки и бросила ее в мусорное ведро.

- Что скажешь?