Прогулка (СИ)

Он приобнял её за талию и, пользуясь случаем, привлек к себе. На душе у него стало хорошо, спокойно и, в то же время, немного тревожно.

С края зонта падали, срываясь вниз, тяжелые капли. Вдруг это напомнило ему Большой грот в Петергофе у нижней террасы. Однажды во время дождя он укрылся в нём с Варей Нелидовой. Они сидели в полумраке, а с каменной кромки, нависавшей над выходом из грота, так же отвесно падали капли. Он был влюблен, и душа его певшая от счастья, чувствовала полное единение, слияние в одно целое с другой душой.

Такие же чувства он испытывал во время маневров под Красным Селом.

Вечером, на закате солнца, полки становились на "зорю". Звучал гром барабанов, пели медные трубы полковых оркестров. Все снимали кивера, каски, фуражки и огромный тысячный хор пел "Коль славен наш господь в Сионе". Зрелище было величаво-торжественное и такое незабываемое! Он чувствовал своё полное единение с офицерами, солдатами, потому что в этом хоре звучал и его голос.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался.

С неохотой Николай Павлович отпустил талию Пушкиной и чуть отошел от неё на расстояние, приличествующее случаю. Всё вновь было чинно и благоразумно, как ранее. Так же чинно шли гуляющие пары неподалеку, также слышались за спиной звонкие голоса Екатерины и Александры. Лениво плескались утки у берега Большого пруда.

Однако, на самом деле, всё изменилось. Он понял, что любит и, самое главное, что любим обоюдно.

5.

Император перевёл взгляд вверх, на небо. Оно было серым, затянутым тучами. Дождь продолжал мочить его непокрытую голову, но рядом не было Натальи, чтобы предложить зонт. Никто не мог укрыть его в гроте любви.

Он смотрел на небо и думал, как устал за это время. Устал не физически -- тело еще слушалось его, устал душевно.

Его жизнь напоминала опустевший сундук с золотом. Поначалу, тот был полон денег, и Николай раздавал их щедрой рукой направо и налево, одарял своей милостью верных и добросовестных слуг. Но к концу жизни сундук опустел. Незаметно пропало желание быть обожаемым, убеждать, повелевать. Прошло то упоение жизнью, когда казалось, что он всё может, что ему всё под силу. Вместе с сундуком жизни опустошен был он сам.

Впервые Николай Павлович понял это под Чембарами в Пензенской губернии почти двадцать лет назад, когда коляска с его верным спутником Бенкендорфом опрокинулась и упала из-за неумелости и нерасторопности кучера. Граф набил себе шишку на лбу, она тут же взбугрилась и побагровела. А он сломал ключицу.

Коляска оказалась безнадежно испорченной, а до Чембар оставалось верст десять, которые ещё надо было пройти. И тогда его охватило безнадежное отчаяние. Он присел возле опрокинутой коляски, прислонился к ней спиной и начал тихим, усталым голосом разговаривать с Александром Христофоровичем.

Он сказал тогда, что он, государь, повелитель огромной страны с миллионами подданных, и эти верные слуги готовы по его первому зову подняться на защиту России, на врагов державы и православия. И вот он, император, одиноко сидит здесь без сил, без помощи, под горкой, возле сломанной коляски. Перед ним только бескрайнее безмолвное пшеничное поле, раскинувшееся в ночи. А сверху светят звезды, бесстрастно наблюдая за тщетой жизни. Всё это только сильнее подчеркивало державинскую мысли о ничтожестве земного величия и власти.

"Река времен в своем стремленье, уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья, народы, царства и царей", -- процитировал он поэта, которого, в отличие от Пушкина, почитал.

Они говорили с Бенкендорфом о божьем промысле и начертании судеб.

Каждому дано определенное предназначение в этой жизни, и надо исполнять свой долг, каким бы трудным он ни стался. "Я не понимаю людей, лишающих себя жизни добровольно, -- рассуждал император, -- вот я, государь, как бы трудно мне не было, сия мысль никоим образом меня не посещала. Надо терпеть и трудиться, и Господь вознаградит за труды. Но видит Бог, я устал!"

Слова эти он впервые сказал именно тогда, двадцать лет назад. Граф Бенкендорф промолчал, однако Николай Павлович и не ждал утешения. Утешение -- удел слабых!

Он ещё долго размышлял вслух, а ему почтительно внимал Александр Христофорович, изредка вставляя дельные замечания. Потом Николай поднялся, и они медленно пошли в сторону Чембар, где ему предстояло лежать две недели и лечиться.

Чем же всё заканчивается? Неужели только усталостью от прожитого?

Неужели, всё было напрасно и его царствование оказалось лишь пустой суетой, томлением неудовлетворенных амбиций?

Но ведь балы, увеселения, легкомысленные интрижки -- только внешняя сторона дела. Он, Николай, работал много, с полной отдачей по двенадцать часов кряду. Просматривал бумаги, принимал сановников, лично инспектировал государственные заведения. Просто следил за порядком, как обыкновенный обыватель. Он пытался надзирать за всем, всё держать в крепких руках. Не развлекался -- дела эти были скучны, нудны, но необходимы. Желал быть подобным Петру Великому, но...

У него не хватило размаха, силы Петра, широты его взгляда. Он сделал много ошибок в управлении державой, и приходилось с горечью это признать.

Почему он не приказал закупать штуцера перед войной? Сейчас его армия гибнет под выстрелами дальнобойных ружей. А ведь он всегда гордился тем, что уделял воинской службе более внимания, чем остальным государственным делам, что знал наизусть имена армейских командиров вплоть до командиров полков.

Почему выбрал в советники безответственных людей: Нессельроде, Клейнмихеля и других? Его царствование не было представлено блистательными именами как у бабки Екатерины. У той были Орловы, Потемкин, Суворов, Безбородко, Державин. А у него? Разве что Сперанский -- остальные просто надежные исполнители, добросовестные, но без божьей искры.

Но всё же, и он оставит кое-что после себя. Памятником ему будет железная дорога, которую он построил. Её уже прозвали "Николаевской". Когда строили было много споров: каким направлением должно её вести, закупать паровозы или пользоваться лошадьми, какова будет ширина колеи -- европейская или своя, особенная. Среди сумятицы мнений он не только высказал своё суждение, но и проявил твердую волю и его мысли о предмете оказались верными.

Граф Клейнмихель предлагал сделать колею, как в Европе, по таким же размерам. Но, если бы враг надумал, как во времена Наполеона, вновь вторгнуться в пределы России? Что было бы тогда? По железной дороге это оказалось бы проще простого.

Подняв руку и проведя по лицу, император ощутил влагу -- мелкий дождик еще не закончился. Он вновь вытащил платок, вытерся, чувствуя себя беспомощным, не способным защититься от такой малости, как дождь. Оглянувшись назад, он увидел, что людской поток, следующий за ним, постепенно увеличился.

Имея склонность к инженерной точности и подсчету, он прикинул на глаз примерное количество народа. По его мнению, толпа составляла около пять-шесть тысяч человек. Однако никакого беспорядка не наблюдалось. Было много военных, а на них Николай Павлович всегда ставил.

Они миновали Благовещенский мост, и перешли на Васильевский остров. Под мерный стук копыт он продолжал думать о себе, Наталье Пушкиной, своей жизни.

Он задавал себе один вопрос: что есть жизнь к концу жизни? И приходил к выводу, что она всего лишь собрание хаотичных воспоминаний, по большей части грустных.

Печальные воспоминания переполняли его, как вода переполняет сосуд, оставленный у источника без присмотра. И ладно, если бы этот источник был подобен Кастальским водам, из которых поэты черпают вдохновение. Император же испивал горькую водицу из источника разочарований и несбывшихся надежд.

Одним из таких печальных воспоминаний, оставивших в душе горький осадок, было дуэльное дело Пушкина и Геккерна. Эта дуэль, конечно, потрясла Наталью. Он в этом не сомневался и, поэтому чувствовал себя виноватым. Та записка, написанная им Бенкендорфу, могла ведь спасти её мужу жизнь, но вместо этого, он отправил жандармов в другую сторону. Пусть Бенкендорф не смог найти записку и, бесспорно, поступил так из чувства благородства, но Николай не сомневается, что она была.