Догоняя Птицу (СИ)

Когда зажглись первые фонари, она встала, подобрала сумку и побрела в неизвестном направлении. Дальше по бульвару, до ближайшей станции метро.

По пути ей попалась церковь. Маленькая белая церковь стояла в конце бульвара и издали тоже казалась совершено пустой. Лота поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Не потому что ей приспичило помолиться, а потому что вдруг очень захотелось увидеть женщину с печальным маленьким ртом и огромными глазами, у которой на ладонях стоит непропорционально сложенный мальчик, такой невесомый, что женщине совсем не тяжело держать его в ладонях и думать при этом свои печальные мысли. А вокруг - шелк, бисер, жемчуг; горят, потрескивая, душные свечи. Тонкий дым завивается спиралью, истончается, пропадает.

В церкви было прохладно, пахло чистотой, камнем и воском. Служба уже закончилась, а может, еще не начиналась.

Лота стояла перед иконой, смотрела на женщину, на ее забранные под капюшон волосы, высокий средневековый лоб, скорбный рот, и ей хотелось уйти в монастырь. Не из-за постов или молитв: просто в монастыре все было бы немного похоже на то, как они жили в горах - так, во всяком случае, ей представлялось. Да, решено: она уйдет в монастырь. Вот все удивятся! Лотошина прыгнула с крыши. Бросилась под поезд. Перерезала вены. Ушла в монастырь.

И пока она смотрела на печальную женщину, скорбящую среди жемчуга, бисера и свечей, ей вдруг сделалось понятно, что она вот уже несколько дней перестала напряженно и сосредоточенно ждать Птицу. Она больше его не ждала, не звала, не обращалась к нему ежесекундно и не искала машинально правой рукой его левую руку.

Потому что на самом деле ей нужен был не Птица. Ей нужно было, чтобы все их Воздушное братство снова оказалось в том доме, как раньше.

Чтобы молочный пар стелился над лугом и бормотал лес.

Чтобы каждое утро видеть хрустальную чашу и ледяное полярное море.

Чтобы вместе с огородом, лошадьми и овчаром вернулся потерянный образ Золотого века.

Потому что по-другому я теперь не умею, думала Лота, спускаясь по ступенькам на улицу.

Она не знала, чем привязать себя к этому изворотливому переменчивому миру, где у нее больше уже не получалось быть такой, какой была прежде. Я больше так не могу, думала Лота.

Ей по-другому нельзя.

Глава тридцать четвертая

Адочке с разбитым сердцем

Глупый мотылёк

Догорал на свечке

Жаркий уголёк

Дымные колечки

Е.Летов, 1990

Про Гиту, с которой они в Крыму так и не встретились, Лота ничего не знала до середины лета. Расспрашивала общих знакомых, но они тоже не видели Гиту и ничего про нее не слышали. Все думали, что они уехали вместе и в Москву вернутся тоже вместе, а значит, это Лота должна что-то про нее знать, и все спрашивали у нее. Звонить домой было неудобно: родителям Гита, конечно, наплела, что едет в Крым с Лотой - отправляясь по своим делам, она часто прикрывалась ею. Возможно, намного чаще, чем они виделись на самом деле.

А что если Гита не вернулась? Тогда их невстреча в Симеизе до смерти перепугает ее родителей. Нервного, вечно чем-то озабоченного отца, этого художника с лицом и повадками функционера. И Гитину мать, холеную даму, которой очень шли слова "Лондон" и "Париж" и названия всех подряд европейских улиц. Даму с глазами удивленной совы и печально опущенными уголками рта. Глядя на эти глаза и уголки, Лота каждый раз вспоминала, что ее лицо не всегда было таким. Висят же в гостиной улыбающиеся фотографии молодой женщины в легких платьях, из-за плеча выглядывает европейская улица, и не заметно на ее свежем фотографическом лице ни печали, ни опущенных уголков. Значит, это за последние годы лицо так безнадежно износилось, несмотря на массажи и заграничные кремы. Во всем виновата несносная дочь, с которой этой блестящей семье ничего не удавалось сделать - только скрывать свой позор от таких же благополучных родственников и знакомых - художников, ученых, музыкантов и врачей, признанных и обласканных государством.

Родители были уверены, что Гита все еще с Лотой в Крыму, а раз так, не стоило беспокоить их раньше времени.

* * *

Гита объявилась в Москве в разгар лета и позвонила Лоте вскоре после возвращения домой.

За лето они виделись дважды. Один раз Лота пришла к ней в гости, в двухэтажный особняк с камином, скрипучей лестницей на второй этаж, старинной мебелью и головами античных героев.

Гита выглядела повзрослевшей и еще более бледной, чем раньше. Лота сразу заметила в ней эту серовато-желтую нездоровую перемену. Неожиданно проявилось сходство с матерью, которого раньше она не замечала. Острое, недоброе, птичье лицо. Она как будто постарела - если только может постареть человек в девятнадцать лет. Просто она загорела за летние месяцы, думала Лота, рассматривая ее худую спину и помогая собрать вещи, которые Гита собиралась перевезти в Питер - вязаный свитер, ветровку, джинсы, платье, кроссовки, туфли, мужской потертый планшет, ароматические индийские палочки, кожаную куртку, тени, тушь, помаду. Все это теперь лежало на полу вперемешку с кусочками печенья, нитками, заколками, жетонами на метро и хлебными крошками.

Как Лота и предполагала, до Симеиза Гита не доехала. Встретила по пути старых друзей и отправилась с ними обратно в Питер, куда теперь спешно возвращалась из Москвы. В Москву она ездила сдавать какие-то анализы, какие - Лота не уточнила.

-Обратно в сквот? - спросила Лота, почуяв недоброе. - Где нет отопления и рисуют на стенах?

- Да, а что? Тебе не нравится сквот? А ты вообще представляешь себе, что это такое? Конечно, не представляешь...

Было очевидно, что вместо "компании старых друзей" все Гитины помыслы заняты кем-то единственным. И этот единственный, скорее всего, пожелал видеть ее в Питере. Лоте почудилось что-то новое в ней - холодноватый тон, который так не шел к ее живому лицу с веснушчатым носом. Скованные, резковатые движения. Она как будто стала выше ростом и говорила напряженно и отрывисто, как разговаривал по телефону ее отец.

Как она умудрилась так похудеть и повзрослеть за те месяцы, что они не виделись?

Кто изменился, Лота или Гита? А может, с ней тоже произошло нечто необыкновенное - так же, как и с Лотой? Лота так ничего не рассказала ей ни о Птице, ни о крымских приключениях.

Сказала только:

- У меня теперь тоже есть любовник.

-Да? - рассеянно спросила Гита, не повернув головы. - И где он?

-Он пока в Симеизе, но скоро приедет, - ответила Лота.

Ей очень хотелось поговорить с Гитой о Птице. Вдруг она поможет понять, почему он до сих пор не в Москве. Может, она его даже знает - ведь она жила в Питере несколько месяцев. Но Гита молчала, нахмурив тонкие брови и деловито обкусывая кожицу у ногтя.

Гита тоже не стала рассказывать Лоте ни про сквот, ни про Питер, ни про поездку на юг. Заметила только между делом, сосредоточенно раскладывая на полке карандаши и вставляя акварельные краски в продолговатые коробочки, что да, отправилась в путь в купейном вагоне, как и условились, и спальник у нее с собой был, и палатка, и спички, и ритуальные магические принадлежности, и даже крем от загара, как договаривались, а потом вдруг передумала и вернулась.

Почему-то Лоту совсем не удивила дичайшая логика в словах подруги. Не удивила, не возмутила и не обидела. Во всей истории она различала только тоскливую безнадежность. А в самой-самой глубине, куда у нее не доставало храбрости заглянуть, скрывалось нечто самое важное, о чем Гита старательно умалчивала, да и сама, похоже, избегала думать.