Догоняя Птицу (СИ)

Глаза у Лоты слезились, ей было сонно и жарко.

А потом она заметила возле себя на снегу какой-то предмет. Десять минут назад - Лота готова была поклясться - его не было. Размером и формой предмет напоминал нож - узкий кинжал или раскрытый перочинный ножик.

Она нагнулась, протянула руку и осторожно подобрала предмет, чуть утопленный в рыхлом снегу.

В руке у нее было черное перо ворона.

Глава тридцать шестая

В сиянии ресниц, очков и улыбок

Птица появился в Москве не через десять дней, как обещал, а без малого через два месяца. Приехал он цивильно на скором поезде: какая-то созвучная душа купила ему билет. Август подходил к концу, лето кончалось. На асфальте возле Лотиного дома все чаще попадались разноцветные листья, а у метро продавались яркие, крупные осенние цветы, похожие на крашеных болонок.

Потом, при встрече, он долго и подробно рассказывал, сияя ресницами и очками, с какими встретился в Крыму замечательными людьми, и как эти люди пригласили его погостить в небольшой южный городок, чье название Лота забыла. И какой там был удивительный домик с садом прямо возле реки, и какая чудесная баня. И как он, умница, надолго задерживаться не стал, хотя все к тому располагало - спешил к ней в Москву. Очень спешил.

Приехал - и просто позвонил с вокзала.

Лота только что проснулась, отправилась в ванную и рассматривала в зеркале над раковиной свое хмурое лицо с отпечатком подушки на заспанной щеке. Просыпаясь, она физически ощутила, как душа возвращается в тело. Сперва будто бы глубоко нырнула в зеленоватый водоем, плыла сквозь толщу воды, только не вверх, как обычно, а вниз, потом подплыла к темному дну, сделала последнее усилие - погрузила пальцы в ледяной ил - и оказалась у себя в комнате.

Был момент, когда она раздумывала, возвращаться ей или, может, не надо.

Вернулась. Встала с кровати. Отправилась в ванную. Взяла щетку. Полюбовалась в зеркало на вмятину от подушки. Принялась чистить зубы.

И тут - звонок.

Даже пасту не успела по зубам как следует размазать - побежала к телефону с мятной пастой во рту. Едкой и сладкой, как те проклятые пряники.

-Привет.

-Привет, - от неожиданности Лота не сразу его узнала и чуть не выронила мокрую телефонную трубку. - Ты где?

- На Курском вокзале, - слышно было, что звонят с улицы - рычание автомобилей, чей-то смех, обрывки разговоров и еще какие-то дребезжащие уличные звуки.

-Приезжай.

-Прямо сейчас не могу, - Лота слышала, что он улыбается и курит. - Потом приеду. У тебя есть куда вписаться? - незнакомая заискивающая нотка в голосе.

На миг возникло неприятное чувство, что в Москве его поджидают какие-то интересные и страшно важные дела. А Лоте он звонит лишь затем, чтобы она поселила его куда-нибудь в подходящее место на эти важные несколько дней. Чтобы не искать жилье самому. Он попросил бы об этом любого, окажись этот любой на ее месте. Но она мигом отогнала недостойные мысли: команданте приехал к ней, к своей единственной, незабвенно-незаменимой, как и обещал.

Сытое будущее голодных отщепенцев тут не причем.

- Что-нибудь придумаем, - ответила Лота, рассеянно глотая зубную пасту.

* * *

Все складывалось так просто, так по-будничному. Не вышло трогательной встречи в сквере, где кружевная лиственная тень ложится в полдень на песочницу под красным мухомором. Или в хипповском кафе, куда Птица завернул в отчаянии, обшарив пол-Москвы - день за днем, улицу за улицей. Или в толпе на Гоголях: вдруг все смолкает, тускнеет и исчезает, все расступаются, и выходит Лота, в джинсах и в майке, поднимает глаза - а вот и Птица сидит на лавочке, и они смотрят друг на друга одни в целом мире, не могут наглядеться. Так отчаянно за два месяца истосковались - слово-то какое напевное, народное - "истосковались", и столько в нем всего. Молчат и от счастья не знают, что друг другу сказать, только отражаются - Птица в Лотиных очках, Лота в Птицыных, и нет никого, пусто кругом.

Поздно вечером встретились у Савеловского вокзала - от нужных людей Птица к Лоте не очень спешил. Сперва подробно, не торопясь, пообщался с теми, кто был ему необходим для построения нового общества, и только когда совсем стемнело, усталый и голодный, отправился к ней - ужинать, мыться, спать с женщиной в чистой теплой постели.

На свидание Лота вырядилась под Веронику Кастро - не потому что ей нравился ее яркий макияж и попсовые вещи. Просто она решила, что встретить Птицу обязательно нужно в каком-нибудь непривычном виде. Надо чем-то его поразить, чтобы окончательно разграничить "тогда" и "сейчас". И она выглядела "как все": в розовых лосинах, в миниюбке, на каблуках и с пластмассовыми браслетами на запястье. Свою долгую гриву она надушила, подзавила и уложила с помощью электрических щипцов, лака "Балет" и заколок. Честно сказать, она и сама себя не узнала, когда перед выходом из дома заглянула в зеркало.

От дома до вокзала, возле которого они условились встретиться, Лота ехала на троллейбусе - сидела, положив сумку на колени, и смотрела в окно. И снова, как в тот страшно далекий день на берегу, у нее закладывало уши.

Уже перед самым вокзалом вдруг испугалась своего прикида - лосин, чистой, без единого пятнышка юбки, маникюра с педикюром. Ни вытертых, честно рваных на коленках джинсов, ни стоптанных кед, ни героического оранжевого ярмака за плечами... Да ведь он ее сейчас просто не узнает! Привык-то к той, прежней, а эта новая - вовсе не его.

Она увидела его издали: он стоял на площади и ростом был выше всех. Поднял руку и посмотрел на часы - взъерошенный грач: солдатские штаны, рюкзак походный, всклокоченные лохмы. И совсем, совсем не отсюда! Увидишь такого в лесу - обрадуешься: теперь все в порядке, где-то горит костер, и суп в котелке закипает, и ночлег, а значит, ты согрет и спасен. А в городе - странный вид, странный человек, предположительно, сумасшедший. Лота сразу же это поняла, и ей захотелось взъерошить себе волосы, расцарапать до крови лоб и коленки и начать пахнуть лесом и конским потом - и чтобы все стало, как было.

Да, Лота сразу же все поняла и заранее знала, что произойдет дальше.

Только думать ей об этом не хотелось.

Она все поняла и напрасно пыталась поскорее забыть то, что уже и так хорошо знала.

Она подошла не сразу: чуть дольше обычного постояла возле уплывающего троллейбуса, и только потом, когда он заревел и исчез, подошла к Птице. Улыбнулась и дернула за рукав:

-Привет!

Он обернулся, и точно: одно мгновение, крошечную долю секунды смотрел на нее сверху вниз тяжело и растерянно - и не узнавал. А узнав, как всегда улыбнулся, заморгал, и глаза у него стали как раньше - теплыми солнцами:

-Ой, привет! Слушай, да ты прямо другая совсем!

А потом они торопливо рассказывали друг другу, кто как добирался в тот вечер до Савеловского вокзала, и кто как прожил эти два нестерпимых месяца. Какая неважнецкая погода стояла в Москве, и какое огненное лето настало в Крыму, и какой бешеный белый жар дрожал и плавал над горами. Как тяжело отравился своим первачом Хмурый. Как убежал голодный овчар, и как он, Птица, водил по горам туристов. Как в один прекрасный день попрощался с лесниками, которые не хотели его отпускать, но удержать не могли, потому что паспорта у Птицы все равно не было, а Лота вместе со своим паспортом давно уже была в Москве. И про тот его домик в безымянном городке, где быстрая речка со стелющейся по дну водяной травой, а возле речки бревенчатая баня. Где он спешил, спешил к Лоте день и ночь - целых два месяца.

Или как Лота гуляла по Москве, разучивая улицу за улицей. Как увольнялась из больницы. Как подслушивала под дверью, научившись по-новому ориентироваться в царстве звуков.