Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

— Где же я философ?

— Отвечай: ты философ?

— Нет, не философ, — отвечал Дмитрий Константинович, ощущая легкое головокружение.

13

— То-то и вижу, что не философ, — успокоился проверяющий. — У меня тут каждый третий философ. Ох, трудно с философами. Я сам философ. Я смотрю на жизнь философски. Я всех насквозь вижу. Меня не обманешь. Зачем обманываете? Кого обмануть хотите? Быстрее себя обманете. Обманщики!

Дмитрий Константинович не стал перечить. Он ждал, что, наговорившись вдоволь, проверяющий встанет и уйдет по делам неотложной службы. Но, судя по всему, идти проверяющему было некуда.

— Ты, смотрю, сочинение сочиняешь?

— Сочиняю.

— О чем сочинение?

— О деле.

— Знаю, что о деле. Вы тут у меня все деловые. Читай.

— Это почему же я, интересно, читать должен? Это что еще за новости?

— Такие новости, что я проверяющий.

И без того холодный взгляд его сделался совершенно ледяным, лютым, к возражениям нетерпимым: желваки заходили по скулам, брови грозно сошлись на переносице, кисти рук сами собой сжались в кулаки.

— Хорошо, — сдался Дмитрий Константинович. — Если так хочется, то пожалуйста… мне скрывать нечего… Я тут статью пишу… о культуре, кстати говоря, инструктирования. Я тут пишу, — он приготовился читать, — ну да, это про терминологию… «Следует различать, — пишу, — такие понятия, как „рекомендуемость“ и „рекомендационность“. Не подлежит сомнению, что рекомендуемость есть способность предмета, явления или общественного мероприятия быть рекомендованным к чему-либо, тогда как рекомендационность есть свойство предмета, явления или общественного мероприятия…»

— Достаточно, — сказал проверяющий, — я все понял.

14

Проверяющий закрыл глаза. Он уронил голову на грудь, плечи его опустились. Выражение суровости на лице проверяющего сменилось безразличием, он спал, вероятно. Черенков сам не мог сказать о себе с уверенностью, спит он или не спит. «Сплю я или не сплю?» — спрашивал себя Дмитрий Константинович и не слышал ответа: мысли его, обнаружив медлительность, вяло прилеплялись к другим, еще более неповоротливым и медлительным мыслям о немыслимых пустяках — кружочках и квадратиках, палочках и галочках, загогулинках и заковырочках, — он медленно переставал понимать свои медлительные мысли, переставал их слышать, он закрыл глаза и покачнулся на стуле. Как только он покачнулся, очнулся проверяющий.

— Ты куда, Фадеев?

— Я не Фадеев… я… я Фролов!

— Врешь небось? Небось не Фролов? Сознайся.

— Зачем же мне врать? — обиделся Черенков. — Я не вру. Фролов я.

— То-то и вижу, Фролов. Ты на меня, Фролов, не сердись. Работа. Мы с тобой умрем скоро.

— Как умрем? Отчего?

— От скуки.

— От муки?

— От скуки, говорю. Ты на часы посмотри. Сколько еще до рассвета? Это ж с ума сойти!.. И заняться, главное, нечем.

Дмитрий Константинович мог возразить, ему было чем заняться, но возразить не успел, проверяющий сказал негромко:

— Ужас. Терпеть не могу безделья. Места себе не нахожу, просто беда какая-то… Хоть давай, что ли, в игру какую сыграем, все дело. Ты какие игры знаешь? Я тебе слово загадаю, хочешь?

Он написал на полях черенковской статьи две буквы: «М» и «А», между ними поставил три черточки.

— Отгадывай.

Дмитрий Константинович вспомнил:

— У нас это «виселицей» называлось.

Он уже много лет не играл в «виселицу».

— И у нас называлось, — оживился проверяющий. — Должен тебе заметить, я проверил сегодня человек десять. Никто не сумел выкрутиться.

— Наверное, слово редкое.

— Обыкновенное слово. Говори букву.

— Я.

— Эх ты, — проверяющий нарисовал столбик.

— Ну, брат, у тебя просто мозги набекрень. Так не годится. Ты проиграешь.

Черенков пожал плечами… Лопатки и плечи колола дранка, он лежал на крыше сарая, а свет на веранде уже погасили. «Дима, ты где?» Сквозь ветви рябины проступал Млечный Путь… Ветви шевелятся.

— Ты брось. Ты не спи. Так мы не договаривались. — Проверяющий ткнул в плечо кулаком. — Я задаю наводящий вопрос: кем ты хотел стать в детстве?

15

— Астрономом, — услышал Дмитрий Константинович. — В детстве я хотел стать астрономом. Все мечтали стать космонавтами, потому что запустили космонавта, один я — астрономом!..

Я был влюблен в звездное небо, особенно в августе, особенно в конце лета, когда падают яблоки в саду, а мы избываем последние ночи дачного существования. Я путался в таблице умножения, но умел уже отличать Гончих Псов от Волос Вероники. Я находил едва заметный Алькор в созвездии Большой Медведицы. Я видел Персея и спасенную им Андромеду и гигантского Кита, плывущего вдоль кромки леса. Бабушка говорила: лик человека отражен на Луне, — Каин убил Авеля. В бинокль отца — полевой, двенадцатикратный — я рассматривал Озеро Снов, Океан Бурь и Залив Радуг. Позже с часами в руках я наблюдал покрытие звезд лунным диском и ждал с замиранием сердца секунды, когда вспыхнет очередная звезда, отпускаемая на свободу. Я знал, что такое восторг. На восторге моем лежал отсвет отчаяния: я боялся. Я боялся думать о том, о чем лучше не думать, и я думал о звездах. Яблоки бьются оземь. Ветер шумит листвой. Мы все превращаемся в излучение. Если средняя плотность вещества во Вселенной действительно меньше критической, мы все превратимся в излучение. Через сорок миллиардов лет мы все будем ничто. Мы — это Земля, Солнце, звезды, все мироздание, включая атомы меня самого, так и не ставшего астрономом. Великая пустота! Один электрон на миллиарды кубических лет световых. Так жить нельзя. Надо что-то придумать. Кто я? Зачем? Во что я верю? За кого себя выдаю? Как я стал таким… я, я, который…

— Это романтизм, — пробормотал проверяющий. — Ты не можешь отгадать слово.

16

Телефонный звонок заставил очнуться.

— Здравствуй, Фролов, — сказала она.

— Здравствуйте, — сказал Черенков, возвращаясь на землю.

— Ты что, не один?

— Нет, почему же.

— Это ты или не ты?

— Кажется, я…

— У тебя изменился голос. Ты спишь?

— Кажется, нет. Я не знаю…

— Ты ничего не знаешь.

— Чего не знаю?

— Ты не знаешь, ты это или не ты, спишь ты или не спишь, любишь или не любишь…

— Кого не люблю?

— Никого ты не любишь. Ты меня не любишь. Ты меня бросил, ты…

— Я не я… Я, я…

— Ты, ты! Ты бросил меня, да?

— Нет… то есть да… То есть тут есть одно обстоятельство… — Он покосился на проверяющего: проверяющий укоризненно качал головой, ему не терпелось доиграть в «виселицу».

— Скажи: тебе плохо? Ты устал? Ты устал, да?

— Да, — сказал Черенков.

— Я приеду. Я возьму такси и приеду.

— Нет, нет, я не знаю… Ко мне нельзя.

— Так ты не один?

— У меня проверяющий.

Долгая, долгая пауза.

— Счастливо провериться. — Она повесила трубку.

17

— Извини, друг, но пора завязывать. Я сейчас нарисую веревку.

— Не хочу, — сказал Черенков.

— Это нечестно, — сказал проверяющий, — называй букву.

— Твердый знак.

— Тупой! Тупой! — проверяющий застучал кулаком по столу. — Сколько можно подсказывать?! Ты туп! Ты темнота! Ты не человек, а туловище! Твое тело тождественно трафарету! Тоже тут… Ты тугодум, тук-тук. — Он постучал себя по лбу.

Дмитрий Константинович внял подсказке.

— «Тэ»? — спросил он удивленно.

— Слава богу, отгадал четвертую. Не делай меня человекоубийцей. Чур, чур! Чхи, — чихнул проверяющий.

— Чую, чую! — закричал Черенков, — буква «че»!

— Чудесно!

Стук в дверь.

— Чудесно.

Чайник эмалированный, занавеска ситцевая, плитка нагревательная, аппарат телефонный, стол, стул, диван, тишина, сон, бессонница, пауза…