Люди Церкви, которых я знал

– Как Вам удаётся содержать её в такой чистоте?

– После потребления Святых Даров, во время которого я никогда не пользуюсь лжицей, как следует вытерев Чашу, я держу её над пламенем свечи, пока она не станет совершенно сухой, а потом ещё раз вытираю.

В центральном помещении храма всё было так же хорошо ухожено.

Второй его урок заключался в том, чтобы я опасался «мулов» владыки. По своей простоте не поняв его, я сказал:

– Но ведь теперь владыка ездит на машине, а не на мулах.

– Я не об этих мулах, эти зла не делают, я об окружении владыки.)

И действительно, от его людей чего мы только не претерпели. Дошло до того, что из-за них нам пришлось покинуть наш любимый Миртийский монастырь. От мирян, которым необычная монашеская камилавка казалась чем-то странным, нам не было никакого беспокойства, но от этих людей епископа, якобы посвятивших себя Богу, да сохранит всех Господь!

Однажды по дороге в Агринион^[214] я встретил нескольких клириков. Никто из них не поздоровался со мной. Среди них был и отец Константин Какавулас, который чуть позже тайком пришёл другой тропинкой, чтобы со мной поздороваться, потому что, как он сам признался, ему было стыдно перед другими сказать мне: «Благословите, отец игумен».

Некоторые благоговейные клирики приезжали для того, чтобы с нами встретиться, после одиннадцати вечера, да и то с потушенными фарами, так как боялись прослыть в селе слабоумными из-за того, что ходили к нам. Кроме этого с нами происходило множество других подобных случаев, напоминавших тяжёлые времена гонений и преследований христиан. Все клирики, которые с нами общались, жестоко поплатились за это и в митрополии их до сих пор держат на плохом счету. Военачальником во всей этой войне против нас был архиерейский наместник в селении Фермон отец Василий, который после нашего ухода открыто похвалялся тем, что смог добиться закрытия Миртийского монастыря, на что старушка Саломия воскликнула: «Горе тебе, отец Василий!» То, что после этого случилось с отцом Василием, известно всем жителям Трихониды и Агриниона.

Посреди этой воздвигнутой бесами бури пять женщин смело сражались на стороне монахов. Это были Георгия со своей дочерью Александрой, Кириакия и Фотиния, которыми предводительствовала госпожа Елена, заодно с которой был и её муж Афанасий. Та самоотверженность, с которой эти женщины посвятили себя служению монастырю, убедила меня в том, что у Бога повсюду есть верные Ему люди – закваска, которая со временем поднимет всё тесто.

Всякий раз, когда мы готовили монастырь к какому-нибудь празднику, они трудились больше всех. Никогда не приходили они с пустыми руками, с собой у них всегда что-нибудь было: овощи, фрукты, цветы, готовая еда.

Как-то холодным зимним днём я сидел у колодца, и вдруг увидел, что ко мне идёт госпожа Фотиния с поднятым передником, который был чем-то наполнен.

– Благослови, отче. Я принесла тебе зелени.

– Госпожа Фотиния, мы зелень собираем вокруг монастыря, Вам не стоило так трудиться в такой холодный день.

– Это, отче, зелень с гор. Я собрала её для тебя, ты должен взять.

«Боже мой, богатые даже не подходят к нам, а эти бедняки нас снабжают, утешают своей любовью и поддерживают нашу жизнь своими скудными запасами!»

Каждую субботу вечером мы совершали малое бдение по уставу старца Амфилохия, который он дал монастырю Благовещения на Патмосе. Эти женщины приходили первыми. Из-под чёрных платков их лица сияли радостью. «Отче, – говорила госпожа Елена, – всякий раз, как я захожу в монастырские ворота, я забываю обо всём и чувствую себя другим человеком».

Все они приносили по просфоре, завёрнутой в белое полотенце. Их просфоры всегда были очень хорошо пропечены. Отец Апостолис, архиерейский наместник в Агринионе, говорил: «Горе нам, братья священники, что мы упразднили просфоры бабушек, которые просеивали муку трижды, чтобы просфора для литургии была такой, как следует, в то время как сами ели лишь кукурузную кашу и чёрный хлеб, да и этого у них часто не хватало».

За два с половиной года, что мы служили в этой святой обители, я не помню ни одного случая, когда они не пришли бы в церковь. Как-то ночью, когда уже окончилось бдение, погода сильно испортилась: свет от молний, бивших в землю одна за другой, был яркий, как днём. А после молний начался сильнейший ливень, так что я, глядя в окно из игуменской кельи, сказал: «Вон идут старушки. Если бы я был на их месте, то оставил бы свой дом, тепло, и пришёл бы на бдение? Скорее нет, чем да». Ранним утром они уже стояли у наружной двери, ожидая Божественной литургии!

Эти верные Богу женщины, стоявшие в ледяном храме и клавшие поклоны до промёрзшей земли, были для нас большим утешением.

Александра была калекой: у неё была одна рука, да и на той было только три пальца. Она ставила себе на голову широкую корзину, в которой были то хлебы, то цветы, то какая-нибудь пища, и несла её в монастырь, чтобы монахам не приходилось часто ходить на сельский рынок. Своими тремя пальцами она умудрялась держать кисть, которой белила монастырские постройки.

После нашего ухода из этого монастыря и его закрытия она вместе со своей мамой Георгией приходила к нему, садилась напротив и оплакивала своё духовное сиротство.

Госпожа Елена говорила: «Каждую ночь, когда в три часа я слышала звон монастырского колокола, то просыпалась и говорила мужу: «Афанасий, в это время монахи о нас молятся». Я вставала, зажигала лампаду, клала на уголь ладан и молилась. В этот час я и теперь прислушиваюсь, но уже ничего не слышно: ни колокола, ни била^[215]».

Зимой они, подобно нашим матерям, спрашивали: «У вас есть что кушать? А одежда есть? Дров хватает?»

После этого они доставали из кармана своё рукоделие: вязаные шерстяные носки, которые вручали нам с большим почтением. Кто из владык спрашивал когда-нибудь, не протекает ли у нас крыша и хватает ли нам дров для отопления?

Во время сбора оливок многие пожилые женщины собирали упавшие плоды среди терновника и колючих листьев каменного дуба, которые царапают руки не меньше, чем чертополох. Часто им приходилось делать это во время такой влажности и холода, что их старые костлявые руки становились темнее их чёрной одежды. После окончания сбора урожая они приносили по бутыли оливкового масла для лампад, горящих перед иконой Богородицы. С тех пор и я начал всегда сам собирать оливки, чтобы от собственных трудов приносить масло для лампады Богородицы.

О блаженные души, как часто я ищу вас на этой земле, но не могу найти, так как вы покоитесь теперь в стране живых!

Саломия, всегда одетая в чёрное

Совершенно нищая Саломия в своей скромной одежде всю жизнь ходила в церковь. Она всегда садилась в самом конце, и поэтому разные умники считали её дурой. Скромность в одежде делала её ещё более смиренной. Подметание полов было её единственным рукоделием в доме, в храме и в монастыре.

Её уста для других всегда были закрыты. Если у неё кто-нибудь о чём-то спрашивал, то в ответ слышал только: «Я не знаю, я не слышала, я не поняла». Её будто бы слабоумие не позволило ей стать одной из сельских сплетниц.

Плохо очищенный керосин был для Саломии единственными духами и лекарством, которым она мазала свои больные места. Она постоянно страдала от головной боли. Я спросил у неё:

– Может, тебе нужно какое-нибудь лекарство?

– Нет, отче, я помолюсь Богородице, чтобы Она убрала из моей головы и шумы, и боль.

Она никогда не пропускала богослужения и много молилась, когда оставалась одна. Она постоянно молилась по чёткам. Как-то вечером я подслушал её смиренную молитву, которая сопровождалась множеством поклонов: «Господи, умири мир. Господи, прости грехи всего мира. Даруй людям покаяние и любовь к Тебе и друг к другу. И мне, грешной, даруй прощение. Будь милостив к моему духовному отцу и духовным братьям…» Упомянув несколько имён, она продолжила молитву.