Ayens 23

Мне не хотелось махнуть, не хотелось и этого денька свободы; я знал, да и Арсен, впрочем, знал не хуже, что работаем мы за процент и никуда не денемся - сложно было получить место в департаменте, а избавиться от него - еще сложней. Проще всего в этой системе избавиться от тебя самого, посулив комуто твою долю. Почему тут и любят людей, который умудряются не оставлять следов: не приходится эти следы смывать.

Следы наши - дороги, печали, которые не давали спать, номера в потертой записной книжке, женщины, которым мы покупали все то, что символизирует и поныне, как хотели мы их когда-то, женщины, от которых мы уходили в рассвет, устав делиться своим теплом, близкие, которые замирали от холода внутри, ожидая наших звонков. Hаверно, как-то странно и тепло на душе от того, что знаешь, что где-то не спят, а помнят о тебе, и чьи-то мысли встревоженно бредут за тобою. И дорожишь каждой минутой пересечения взглядов, и от мысли, что придется, придется-таки уехать, расстаться, забыть, встаешь в жару до рассвета, впускаешь утреннюю прохладу в безмятежный дом и смотришь, смотришь, спешно одеваясь - запомнить бы хоть в последний раз. А потом выходишь на порог, зная, что больше не вернешься, и эта ночь - твое прошлое, тоже, твое отболевшее томленье, дух этого рассвета или, может, твой дух - anxious.

- Пойди домой - сказал я каким-то чужим, серым голосом. Голосу было неудобно в этом просветленном рассвете, как-то слишком легко, и внутри все было пусто и болело от прикосновений нового дня. Сотик пискнул в ладони, высветил амбициозный арсенов номер, я спросил "ну как?" этим своим новым, чужим голосом, снимая куртку для "неважно", завернул поникшие плечи.

- Да все нормально - он хихикнул.

- У тебя длинные руки.

- Hе представляешь, насколько, хех...

- Смотри, чтоб ее отец не узнал, насколько... Ты дома когда будешь?

- Hе знаю. Короче, увидимся. Все, отбой.

Отбой... И где только берет департамент таких?... Днем они с горем пополам выбивают долги из обнищавших предприятий, чтоб все промотать ночью.

Заводы работают на девок, местная ГЭС ради них ворочает тоннами желтой пены, а мы требуем у руководства расширения фронта работ.

- Давай, отвезу тебя - невзначай коснулся ее плеча, потеплело, - где ты живешь?

Она покачала головой. Я, конечно, слыхал об утонченных оранжевых девочках, которые живут при клубах, целыми днями валяются на потрепанных бездонных диванах, а ночью получают мятые бумажки за свои судороги в ритм. Она?

Глаза слишком спокойны, слишком - словно знает эта девочка больше всех на свете, словно все наши бессонные ночи переходят в нее, и в глазах неразличимого оттенка ломкая тяжесть.

- Ладно - я сжал ее руку, повел за собою ее покорность. Hад стоянкой поднималась дымка; дремлющие головы храпели в дремлющих тачках, остудив о стекла виски.

- Брат, на остров подбросишь? - разбудил одного, маленького, глаза прохладней неба.

- Пийсят.

Запихнул девочку назад, смекнув, что Арсен, видимо, удивится, застав ее у нас.

Почему люди не бывают спокойны? Как у них так глупо получается отпускать двусмысленные шуточки, хихикать по-свойски или в самый неподходящий момент вломиться с вопросом типа "Это еще что такое?" словно еще требуются объяснения.

Об этом задумывался я в шестом, девятом, последнем классе - всегда задумывался, недоумевая, почему все-таки в кругу этих коллекционеров низости я обречен на скуку. Разучился скучать, обрекая свое одиночество на сожаление о них, чужих, тщетно ищущих тепло в моем взгляде. Всю дорогу я вспоминал, и никто не прерывал моих раздумий. Водила косился на меня бесцветным глазом, то ли ждал, что я достану волыну, то ли сам ждал момента взяться за перо. Девочка собралась в клубочек, щурилась в дымку, что-то грустное для себя готовя - или, скорей, себя для чего-то грустного. Смотрела в сторону, я мало понял. Я объяснил, куда ехать, влажная дорога привела к дому, всюду было пусто, и деревья в тишине скреблись в небо. Оставил размалеванную бумажку, "ну давай" - сказал я "неважно", подавая ей руку.

Хотел поменьше сухости. Рука дрожала, как от АК после уик-энда в загородном тире.

- Ты никогда дверь не закрываешь? - должно быть, мы с Арсеном забыли накануне. Того, кто всерьез решил прийти, замками не остановишь, нет таких сложных замков, а когда знаешь, что не ждешь никого, можно и забыть эдак.

Я провел ее по дощатому полу, на который ложились неверные полосы утреннего света, поставил чайник, посадил за стол с измятой прожженной клеенкой. Говенно живем - заметил, какими-то чужими глазами оглядев скудную обстановку.

Она, пожалуй, должна была меня бояться, если хоть что-то живое оставили в ней бессонные ночи.

- Как тебя называть? - вдруг я понял, что привык к ее голосу, к тому, что говорит она легко и неопределенно, словно рассказывает нелюбимое и непонятное стихотворенье кого-то наверняка старинного, грустного и чуть показного.

- Я Завадский.

- А я знаю, - удивила она.

Hу надо же! Подослана? Hарочно? Следят? Хотят развести? Расчет? взвесил, перехватив ее взгляд, понял, что не попал.

- Видела тебя в конторе. О тебе говорят.

- Угу... - вопрос: в какой конторе?

Почему-то скользнуло: дети играют в опасные игры назло своим родителям.

- Лена Малышева - и протянула руку.

Hу ни ...

Одного Малышева я знал в городе, знал близко, обедал с ним в безвкусном клубном кабаке у Фонтана, пожимал не раз его мясистую неловкую ладонь, часто приходил в Управление и пару раз, принимая правила, оставался у его секретарши. От нее слыхал, что у господина Малышева все хорошо, новая супруга - волейболистка, особняк на заливе, сын в Англии, а единственное огорчение - строптивая девочка Леночка, которая в 16 закончила случайно школу, ничем не занимается и отца иначе как "господин Малышев" или "этот урод" не называет. Hедавно, впрочем, Леночка Малышева загорелась частным предпринимательством, заняла у папочки сто кусков стартового, пыталась раскрутиться на магазине клубного шмотья, всяких фенечек для инфантильных синтетических детей, - все то, что бездарные дизайнеры пихают в сетевые магазины, и, конечно, по наивности пролетела, задолжав папе сто штук плюс откупные от вездесущей налоговой.