Звездная роль Владика Козьмичева(СИ)

Внешне, во время этого длинного и по всему прощального монолога, Владик выглядел совершенно невозмутимым. Хотя в душе его бушевали такие страсти, что еще бы минута, и он бы просто опрокинул стол на его самодовольного хозяина. А потом молча вытащил заготовленное еще дома заявление об увольнении, положил его перед Чудилиным, подождал, пока тот подпишет, и вышел из кабинета.

На другой день, под ропот возмущенного коллектива получил расчет. Банкета по случаю его прощания с театром не было. Перед тем, как уехать, добился от Леночки твердого обещания не только ответить на его первое же письмо, но и приехать к нему, где бы он ни оказался.

Через какое-то время по театру прошел слух, что Козьмичев живет где-то на Дальнем Востоке и работает простым матросом на рыболовном траулере. Что Леночка-таки вышла за него замуж. Источником слуха была театральная костюмерша, подруга Леночки. Именно она и познакомила ее со случайно залетевшей далеко в Сибирь московской звездой.

Глава 2

К океану

После разговора с Чудилиным Владик стоял на театральном крыльце, дышал свежим предвесенним воздухом. Произошедшее еще не просто жило в нем, но так билось в сердце, что впервые в жизни он почувствовал потребность отдышаться.

Тяжелая старинная дверь закрывалась так тягуче и неохотно, словно оставляла ему возмож-ность вернуться в кабинет главрежа и сказать, что он передумал, что понимает всю значимость задумки главного режиссера и готов положить все свои творческие силы на освоение и раскрытие роли Ленина, а его, Владика, поступок - это следствие молодости и легкости характера... И еще много чего он мог бы сказать этим двум облаченным доверием партии и годящимся ему в отцы руководителям. Мог бы...

Если бы он не был человеком с богатым воображением. Ему так явственно представилась эта картина, что он вздрогнул. Вздрогнул и рассмеялся. Рассмеялся от того, что воочию увидел лица Леопольда Митрофановича и Георгия Порфирьевича, на которых мера изумления таким поворотом событий была куда сильнее изумления Городничего и его верноподданных чиновников от известия о приезде столичного ревизора.

Владик стоял, слушал, как успокаивается его сердце, и размышлял, о том, куда пойти. Первой мыслью было пойти к Леночке. Но это означало необходимость рассказать ей о случившемся. Делиться с кем-либо, даже с ней, пока не хотелось. Прийти и промолчать или просто наврать, что все у него замечательно, когда на душе тошно, было противно его натуре. Нужно было что-то другое...

И тут он почувствовал, что ноги его, совершенно независимо от указаний мозга, сошли с крыльца и направились к близлежащему гастроному. Картина будущего, по крайней мере, ближайшего, стала проясняться. Но у нужного прилавка его ждала довольно приличная очередь, с нетерпением ожидавшая, пока пара грузчиком завершит передислокацию ящиков с вожделенным напитком из склада в пространство винного отдела. Процесс этот шел ни шатко - ни валко. Было видно, что грузчики уже успели опохмелиться и боятся неуправляемого падения вместе с переносимым богатством. Владик слушал, как с ними общалась терявшая терпение очередь, точно знавшая, какое количество ящиков вмещает площадь за прилавком. Тем более, что новичков здесь, наверное, просто не было.

Но вдруг его осенило! Лишний человек в ней все-таки есть! И это он, Владлен Козьмичев. Лишний в этом объединенном нестерпимой жаждой утреннего похмелья, сообществе. Постоял, раздумывая над этой неожиданной и неприятно царапнувшей душу мыслью, и вышел из очереди. Прошелся по гастроному, купил батон, бутылку кефира и пошел домой.

Шел не торопясь. Да и торопиться было некуда. Мысль о лишнем человеке не отступала. Понятно, думал он, что отказом от роли он сделал себя другим, ненужным не только в смысле возможности продолжить жизнь в любимой профессии, но и в смысле более широком. Ведь он отказался сотрудничать с ведущей и направляющей силой в ее основном деле, в деле воспитания широких масс в духе преданности заветам Ильича. А такое Партия, даже таким, как он, молодым и беспартийным, не прощала. Тем более, что за ним уже тянулся шлейф его близкой к антисовет-чине раскованности, приведшей к исключению из Щукинского. Он вполне допускал мысль, что Митрофаныч и Порфирьич поставят в известность о его поступке тех, кому положено знать все о всех и всегда. Это уже было не шуткой.

Но главным в его душе было ощущение того, что он поступил по совести. И это давало ему силы размышлять о том, что делать дальше.

Потом, закусив принесенными припасами, лежал на кровати и продолжал размышлять. Странное дело, но он не чувствовал ненависти ни к Митрофанычу, ни к Порфирьичу. До него стало доходить, что оба они были лишь пешками в громадной системе, которой Ленин был нужен не для души, а для самосохранения и карьеры. Мог ли он осуждать их за это? Если и мог, то, пожалуй, Порфирьича, этого вечного и упертого солдата партии. А Митрофаныча? Ведь, как ни крути, он все же был человеком искусства. Хотя Владику многое в его взглядах казалось не соответствующим ни содержанию театрального искусства, ни времени. Попробуй разобраться! Тут с собой, дай бог, разобраться...

Кто теперь я, думал Владик? Наверняка, тот же Воленс-ноленс, да и еще некоторые, уже говорят обо мне как о диссиденте? Вот и придадут моему отказу и уходу политический характер. Как же? От роли великого Ленина отказался! Да еще в его столетнюю годовщину!

Однако сам себя он диссидентом не ощущал. Все-таки он был москвичом и знал, кто такие диссиденты. И даже знал фамилии некоторых из них. Примеривая себя к ним, он отдавал отчет в том, что таких душевных сил, мужества и понимания всего того, что происходит в стране, у него нет и вряд ли будет...

Что же теперь делать, спрашивал он сам себя? Не быть мне, видать, актером. Куда податься? Ясно, что из Касинска надо уезжать. Куда? Наверное, лучше в Москву. Но к кому? Не к отцу же с его второй семьей. Пусть сразу и не выгонит. Но, что с ним станет, можно легко представить. Будет во всем обвинять деда и его воспитание. Да и маму, как всегда, начнет винить... И наверняка произнесет свое любимое и много раз слышанное.

- Я тебя, Владька, не раз предупреждал, что пойдешь ты с таким отношением к жизни по миру подаяние просить! Это в тебе дедовский характер проявляется. Что с тобой делать, я не знаю. Что ты здесь делать будешь без всякой специальности? Дворничать разве...

О том, что квартиру ему дали тогда, когда родился Владик, он даже не вспомнит. А дальше, в чем Владик не сомневался, предложит уехать куда-нибудь подальше. Нужен ему, начальнику отдела одного из суперсекретных НИИ, сын с такой репутацией!

Тут Владику стало так тошно и жалко себя, что чуть не заплакал. Как жалко, что мамы нет в живых! Она бы уж точно и поняла, и пожалела...

С этим он заснул. А еще не до конца проснувшись, вдруг вспомнил про Леночку. Все сразу стало на свои места. Расставаться с ней он не собирался и твердо знал, что и в ее планы расставание с ним не входило. В том, что она поедет с ним в Москву, сомнений не было. Но у нее нет московской прописки. Без этого там делать нечего. Воевать за право на свою комнату он не собирался. Да и что было взять с маленькой трехкомнатной квартиры, в которой жили брат и сестра по отцу. Пусть живут. А вот ему надо что-то предпринять.

Первым делом решил сходить в театр. Видеть бывших коллег не хотелось. Поэтому пришел пораньше, до начала утренней репетиции. В фойе было пусто и тихо. Лишь Полина Астаповна, старая актриса и уборщица по совместительству, мыла пол. Владик хотел проскочить незаметно, но не тут-то было! Тетя Поля, так ее звала театральная молодежь, увидела его.

- Это ты, Козьмичев? Что, на репетицию опоздать боишься?

Было понятно, что она ничего еще не знает.

- Не-е, тетя Поля. Мне по другому делу.

- Какие такие дела так рано?